Том восьмой. На родинѣ

— Папка, иди скакать! — сказалъ онъ и торжествующе засмѣялся.

Николай Петровичъ старался учить его правильной рѣчи, и это былъ новый глаголъ, одно изъ недавнихъ пріобрѣтеній его словаря.

— Володька — чека! — немедленно прибавилъ мальчикъ, тыкая себя пальцемъ въ грудь.

Въ его словарѣ все хорошее обозначалось чека, а все худое кака.

Глаза Николая Петровича были обращены на сына. «Вотъ онъ теперь маленькій, — думалъ онъ, потомъ вырастетъ, будетъ большой, будетъ мечтать, желать, стремиться, потомъ тоже заболѣетъ, какъ я, станетъ корчиться, стонать, и умретъ, какъ я».

«Я умру?» снова спросилъ онъ самъ себя и немедленно отвѣтилъ утвердительно и даже попытался кивнуть головой. Увѣренность въ близкой смерти вставала передъ нимъ съ назойливостью очевиднаго факта, какъ дневной свѣтъ или стулъ, стоявшій у изголовья.

«У него тоже будетъ сынъ, какъ у меня, — продолжалъ перебирать онъ, — онъ тоже вырастетъ, будетъ жить, заболѣетъ, умретъ, какъ я».

Онъ сдѣлалъ слабое движеніе, скорѣе глазами, чѣмъ головой, но мальчикъ понялъ. Это былъ тотъ взглядъ, которымъ отецъ часто отсылалъ его отъ себя, когда хотѣлъ заниматься своими книгами. Губы мальчика надулись; онъ выпустилъ отцовскіе пальцы и, повернувшись, вышелъ вонъ изъ комнаты какимъ-то мелкимъ, неровнымъ, словно обиженнымъ шагомъ.

Елена Алексѣевна заглянула въ дверь.

— Не болитъ? — спросила она, въ свою очередь тревожно взглядывая въ лицо мужу.

Николай Петровичъ не сказалъ ничего, но посмотрѣлъ на нее спокойнымъ, задумчивымъ, какъ бы направленнымъ внутрь взглядомъ. Она узнала этотъ взглядъ, какъ и Володька. Николай Петровичъ смотрѣлъ такъ, когда обдумывалъ какой-нибудь сложный вопросъ о происхожденіи прибавочной стоимости на основаніи новѣйшихъ русскихъ изысканій.

— Ничего не нужно? — спросила она опять. — Ну, Богъ съ тобой, отдыхай! — прибавила она и притворила дверь.

Привычное выраженіе глазъ мужа успокоило ее, и она подумала, что Зоненштраль былъ правъ, восторгаясь поворотомъ болѣзни, и что теперь Николаю Петровичу навѣрное будетъ лучше.

Николай Петровичъ дѣйствительно былъ занятъ важнымъ вопросомъ.

«Жилъ, жилъ и умеръ!» повторялъ онъ мысленно.

Зачѣмъ жилъ, какъ жилъ, что дѣлалъ и что бросилъ на землѣ? Онъ былъ совершенно спокоенъ, его страсти и чувства какъ будто оцѣпенѣли вмѣстѣ съ его тѣлесной силой, и онъ разсматривалъ вопросъ о своей жизни и смерти, какъ тему для философскаго разсужденія. Только легкій оттѣнокъ элегическаго сожалѣнія слегка окрашивалъ его мысли, какъ будто онъ сочинялъ новую книгу Эклезіаста и на собственный свой счетъ убѣждался, что въ этомъ мірѣ все, дѣйствительно, суета суетъ.

«Жилъ, жилъ и умеръ!» подумалъ онъ еще разъ. Онъ сталъ перебирать исторію своей жизни и ея главнѣйшее содержаніе.

Николай Петровичъ принадлежалъ къ тому странному типу русскихъ людей, исторія котораго уже тянется полтора вѣка и составляетъ непрерывное мученичество, внѣшнее и внутреннее, встающее предъ міромъ, какъ загадка и какъ упрекъ.

Это тѣ люди, которые фатально вмѣшиваются «не въ свое дѣло», которымъ дѣйствительность то и дѣло кричитъ: «не суйся!»

Имъ достаются всѣ терніи и удары, всѣ слезы и отчаяніе страдальческой дороги прогресса.

Когда общественная волна идетъ на прибыль, она поднимаетъ ихъ на гребнѣ и ударяетъ боками о плотину.

Когда общественная волна идетъ на убыль, ихъ обвиняютъ во всѣхъ неудачахъ, называютъ ихъ дряблыми, безпринципными и сваливаютъ на ихъ плечи историческіе грѣхи эпохи.

Ихъ обвиняютъ за то, что они ничего не дѣлаютъ и только говорятъ, говорятъ, но забываютъ при этомъ, что слово есть главное общественное оружіе, острѣе желѣза и легче крылатыхъ стрѣлъ.

Эти люди не имѣютъ личной жизни. До самой смерти они живутъ надеждой что-то «увидѣть» чего-то «добиться», опять-таки въ области «не твоего дѣла». Въ лучшемъ случаѣ они мыкаются по свѣту, ѣдятъ съ хлѣба на квасъ, умираютъ въ больницѣ, въ худшемъ случаѣ они погружаются во тьму, на дно общественнаго ада, вплоть до того девятаго круга, предъ которымъ видѣнія Данта невинны, какъ дѣтская игрушка. Тамъ царствуетъ Шестиглазый Аргусъ, господинъ Лучезаровъ, тамъ воздухъ насыщенъ бранью, тамъ все обезчещено: молитва, и отдыхъ, и даже самая смерть.

Съ другой стороны они проходятъ сквозь всѣ мытарства и западни жизни, почти не замѣчая ихъ, и не придаютъ значенія самымъ предательскимъ ударамъ. Мечта дѣлаетъ ихъ шаги легкими и чувства упругими. Ихъ души никогда не старѣются и сохраняютъ до самой смерти блескъ надежды и огонь энтузіазма.

Они неисправимые оптимисты. Подъ бѣшеные вопли жестокой зимней стужи они призываютъ солнце, и среди бѣлаго разгула косматыхъ снѣжныхъ хлопьевъ они готовы каждую промелькнувшую тѣнь принять за ласточку весны. Для нихъ нѣтъ разочарованій. Въ каждомъ изъ нихъ восемь заколдованныхъ жизней, и послѣ каждой встряски, которую задаетъ имъ судьба, они неизмѣнно падаютъ на ноги и принимаются за свое. И если иные изъ нихъ погибаютъ, исторія считаетъ не мертвыхъ, но живыхъ.