Тополь цветет: Повести и рассказы

Татьяна сегодня в утреннюю смену, ребята уходят, а может, уже ушли в школу, иногда он отправляется с ними, — соображала она и чувствовала, что не может прийти просто так, заявиться со своим вопросом: слишком долго не ходил.

Она сунула сено телке, опрокинула ведро с едой в корыто поросенку. Машка поддевала ведро рылом, налезала, дружелюбно хрюкая. Внезапно осенило: побежать, сговориться заколоть свинью! Кому же и колоть, как не ему, на поминки же сам резал. Конечно, сейчас тепло слишком, у них тогда выхода не было, да и ушло небось почти все. Ну, за телку зато хорошо возьмет, вот покормит, пока сено кончится, и сведет.

Она накинула бирюзовенький полушалок, надела новую нейлоновую куртку и побежала.

Юрка стоял на крыльце, посвистывал Астону — тот сидел у будки, задрав к нему лохматую морду и дергая головой, лениво взлаивал.

— Дома? А я уж и не надеялась, — сказала Алевтина, неловко улыбаясь. Взошла на крыльцо, оперлась рядом с ним на перильца.

— Хочу до обеда пройтись по отцовским местам, патроны вон приготовил. Если что — скажут, поехал за запчастями.

— А Борис-то Николаевич?

— Да там есть двое, работают.

Она помолчала.

— А ты уже ходил? — спросила опять, так же как и он, глядя вдоль деревни.

— Несколько белок подбил, вон висят.

Она заглянула в сырой сумрак сеней. На распялках вдоль стены висели вывернутые сизые шкурки.

Почти месяц не была Алевтина в этом конце, показавшемся ей нелюдимым и темным. На голом раскоряченном дереве перед домом чернели на разной высоте и ширине разных фасонов скворечники — один даже смахивал на пчелиную колоду. Насчитала до девяти.

— Это что же, все отец наделал — скворечников-то?

— Не, тут и дедов есть, и наши с Валеркой.

— А чего ж на одной липе?

— Это ветла. Не только на ветле, и на тополях вон вешали.

— Ну, пускай ветла, подумаешь, что такое сказала, — обиделась Алевтина и словно право обрела говорить.

Сказала и про отпуск, и про поросенка — что зарезать необходимо.

— Отметить надо бы? — она посмотрела на него вопросительно: — Придешь? Кто ж мне еще сделает?..

— А почему не приду? Приду. Давай сегодня, а то времени больше навряд ли будет.

— Сегодня? — ахнула Алевтина.

— А чего же? Возьму сейчас ножик и приду.

— А на белок-то как же?

— А никак. Не пойду на белок, — он все так же изучал деревню.

— Ты думал про меня или нет? — спросила вдруг Алевтина.

Юрка повернулся, оглядел ее красивое обиженное упрямое лицо с черными завитками волос из-под платка. Улыбка знакомо, застенчиво тронула губы, и он пошел с крыльца, взял валявшийся колун и рубанул надвое чурбак у будки.

— Ладно, иди готовься, я приду!

— А паяльная лампа есть?

— У Боканова еще одну возьму. Воды горячей два ведра надо.

— На газу-то в момент!

Хрустела морозцем под ногой трава, закуржавевшая с ночи, не пропадало ощущение потери, хотя он и не отказался прийти. «Позабыл, позабыл, позабыл… — точило мозг. — Вон и белок сколько настреляно, мог бы забежать хотя бы утром, выбрал бы час. Не обязательно вечером… Но ведь не отказался же?..»

Он пришел почти тотчас, не успела еще ничего приготовить. Носилась по избе, прибирая, он стоял у порога, а ей хотелось две минуты так просто поглядеть на него.

Но он сразу пошел во двор — хорошо знал, где в доме что стоит, лежит, находится. А хлев недавно сам чинил — Машка выскочила, поддев нижнюю доску, своротив столб, еле загнали. Так что сразу и уверенно взялся за дело.

Жалость к Машке, которую выхаживали с Женькой девять месяцев, смиряла обидное чувство, не давала ему разрастаться. «Может, не стоит колоть?» — думала Алевтина и дважды спрашивала Юрку, так что он чуть было не рассердился. С другой стороны, присутствие Юрки, волнение и возбужденность от того, что видит его, желание объясниться, притупляли жалость, и отход Машки на тот свет восприняла легче, чем можно было предполагать.

Юрка вытянул свинью в ворота и тут, между старой, еще третьего года поленницей дров и разваленной кучей новых, ровно нарезанных столбушек, они стали опаливать ее сразу двумя лампами. Вместе обмыли тушу, тепло и сладко пахнущую паленым, он стал разделывать, а она, отставив ведро с кишками и бутором, порола кишки и складывала в белый эмалированный таз. Кишки быстро остывали, и к концу она уже не чувствовала рук.

— Ну-ка, иди, слей, — говорил Юрка, и она хватала ковш и лила горячую воду на дымящийся срез головы — обваренный, он сразу же бледнел, дымился, едва розовея. Подхватив на руки Машкину голову, Алевтина унесла ее на мост — на студень к Новому году.

Подходили женщины — кто на колодец за водой пришел и увидел, кто в окно досмотрел. Они определяли вес и ценность мяса, говорили, что нужно сделать тушенку и законсервировать — закрутить в банки, потому что тепло и вообще — «что за мясо соленое, к весне осклизнет, совсем как мыло сделается». Лица добрые, веселые, так и всегда бывало, когда разделывали животину, предвидели сытную зиму.

Алевтина бегала с улицы на мост, с моста в избу — опять на улицу, переглядывалась с женщинами, деловито перебрасывалась словами с Юркой.

— Ну, бабоньки, вечером приходите, стол соберем, — позвала она.