Тополь цветет: Повести и рассказы

— Ты просто устала, — говорил Безуглов, — вспомни, что выдалось перед операцией: бой на месткоме из-за этой несчастной дуры-сестры, Никитины двойки, разговор в школе, звонок матери, ее письмо! Но если бы ты не запиралась в своем ужасе, не мучила бы ребенка — он-то при чем? — а прибежала бы, позвала бы… В эти-то дни и не быть вместе?.. Я знаю, ты не ездила к матери!

Откинувшись, он поглядывал то на дорогу, то на Лидию Васильевну, с доброй и снисходительной терпимостью, так неодолимо подчиняющей ее.

— Ну, прибежала бы, позвала. А у тебя в тот момент дома что-нибудь стряслось бы? — кинула она и отвернулась.

— Давай без глупостей… Смотри, за эту неделю все стало желто, а мы не заметили.

— Я задохнусь от твоего спокойствия!

— Закури, — он нащупал на сиденье пачку сигарет, протянул.

Сколько раз он протягивал ей вот так сигареты — как знала она этот жест! И руки — одна на руле, широко-небрежно, округло, уверенно — локоть касается окна, другая — на весу, ловкой сильной ладонью кверху, выжидательно-терпеливо держит пачку. Она мельком поймала его четкий смуглый профиль, и горло у нее сдавило. Прямой нос, сжатый чуть презрительно рот и оттого подчеркнутый, словно выделенный твердый маленький подбородок, очень темные глаза — то непримиримые, то добродушные, жесткие черные волосы, толстым пластом облепившие голову (он приводил их в порядок ладонями, без расчески) — все понятия о мужской красоте, силе, твердости, обаянии сосредоточивались для нее в этом лице и всякий раз, едва взглядывала на него, поднимались в ней и опрокидывали то, что считалось железным — волю ее. Она подумала — еще день, два — и она никогда больше не увидит его, подумала нарочито категорично, дразня себя. Пальцы дрожали, когда прикуривала — теперь дрожь била изнутри. Она уже не видела красно-желтой текучей каймы, подымавшей сосновую зелень, — все забилось в мути набегавших слез. Она затянулась, закрыла глаза, горечь ощутимо проникла в горло, и две слезы поползли к круглому подбородку.

И снова под машину катилось лиловое шлифованное шоссе. Машина поглощала его, добираясь до левого поворота на развилке. Безуглов ехал на дачу, как десятки раз ездили они, когда нужен был разговор, Никита торчал дома, а они так нужны были друг другу. Раньше все устраивалось проще: Безуглов приедет, они поиграют с Никитой, поужинают, «утыркают» ребенка в постель и оба с улыбкой слушают ровное ребячье дыханье.

Вот и поворот. Сегодня она не спросила, куда едут. Пожалуй, сегодня она слишком торопилась домой, не проконсультировала даже больного в терапевтическом отделении, о чем договорилась утром. Считалось, в шесть он кончал работу, — звонил обычно после шести. Неделю она не поднимала трубки, а тут сразу взяла…

Неделя… Такого еще не бывало до той операции. До того летального случая, когда Лидия Васильевна поняла вдруг невозможность, несообразность их отношений. Когда подсознательное возмущение, деликатные намеки, откровенные уничтожающие взгляды соседей, переданные словечки, разговоры коллег, Никитино недоуменье, его взрослеющий глазок слились в протест, что-то выпрямивший в ней, заставивший ответить «нет», набраться решимости не подходить к телефону. Может быть, это началось и копилось давно — она только не могла припомнить, когда.

Безуглов звонил ей на работу, и она с горькой усмешкой слушала, как сестры наперебой сообщали, что Лидии Васильевны нету.

«Щен. Ничего себе „щен“, — думала она. — Здоровая баба, самостоятельная, отделение по струнке ходит, главврач, — сама предупредительность, считается с каждым словом, денег хватает, почти хватает, хватало бы, если бы не слабость к тряпкам. Умная рабочая лошадь и вдруг — слабость к тряпкам. Мохеровую кофту подай. Брюки, чтобы с иголочки. Дома в брюках трется. И чтобы с иголочки. Захотела бы — на все хватило, взять еще только консультации. Или попридержаться в еде. И так разносит. Платья с поясом невозможно надевать. Все конфеточки, пирожные… Щен…»

Зачем она ехала? Она знала все слова и мысли его. С самого начала Виктор Максимович честно сказал, что не сумеет оставить семью — дочке скоро шестнадцать, кончает десятый класс, — когда познакомились, Лариске было столько, сколько сейчас Никите. Умная, очень интеллигентная и очень больная жена (слабая и беспомощная, без него погибнет!), его мать, тетка жены — патриархальные традиции, весь уклад — патриархальная семья, живущая им одним, его отношением, положением. Большой старинный дом почти в центре города — идешь по тротуару, как по тоннелю, листья касаются головы.

Тогда, в самом начале, Лидии Васильевне было безразлично, что и как будет, она хотела только подчинить Безуглова, хотела его близости и не верила в возможность ее, а когда случилось, ошалела от счастья — только теперь узнала, кого ждала так долго, целых тридцать пять лет! Все сосредоточилось на себе и на нем. Свою жизнь она безоглядно подчинила ему. И не желала ни о чем и ни о ком думать…