Тополь цветет: Повести и рассказы

Однако жена и дочка Безуглова знали о Лидии Васильевне — он человек крайней честности — и, наверное, думали и что-то предпринимали, но что?.. Она бы так не могла. Она давно бы выгнала его или уничтожила «Лидию Васильевну». Женщина, ждущая его там или не ждущая, казалась ей неясным, смазанным пятном, чем-то неопределенным, невыразительным, аморфным, расплывчато-безвольным — она не признавала безвольных. Да он и не давал ей возможности ревновать, бывая почти каждый день.

И все же она ненавидела жест, когда он пальцем приподнимал манжетку или рукав пиджака, чтобы мельком взглянуть на часы. Она ненавидела субботу и воскресенье, когда он отвозил семью на дачу. Она ненавидела каникулы…

А Безуглов терпеливо и даже, казалось, весело нес свой крест. В общем-то он был человеком живым, с детским запалом и любопытством к жизни. Лидию Васильевну трогало в нем это любопытство — к жизни, природе, искусству, к тому, что будет, сколько городов воздвигнут и какими станут они. Наивно, как в романах. Он занимался сведением оврагов в городе, то есть — возведением сложнейших гидроконструкций, гидросооружений, которые усмирили бы, поглотили злые сибирские речки, — выправлял лицо города. Начатого, по его словам, должно хватить на пятнадцать лет. Но его волновала еще тревожная обстановка на строительстве железной дороги Тюмень — Сургут, и он бросался уговаривать начальника своих земснарядов помочь сургутцам одолеть график земляных работ. Где-то в тайге и вечной мерзлоте нужно выполнить подход к мосту через реку, где-то в дальневосточной бухте не справлялись с дамбой, на Алтае надо замыть пойму Бии — каким-то углом все касалось его.

Он читал и знал тьму вещей, которых она не читала и не знала, и это было непостижимо для нее. И как он, увлеченный глобальными идеями и проблемами («громадьем задач» — по Безуглову), мог усложнять свою жизнь, чего в принципе современные мужчины не делали? И она уважала его за увлеченность, серьезность, за любовь и… за честность. И спорила с матерью до белых глаз, до боли в затылке, что любить — счастье, доступное немногим: она уже жила с нелюбимым и знает, ее муки сегодняшние ничто, по сравнению с теми муками мерзости и пустоты жизни — вот уж заживо погребенная! Когда же Безуглов с увлечением и восторгом, который был в нем и который он обычно скрывал, рассказывал о делах и работе, она казалась себе настолько ничтожной в его жизни, что с ужасом видела: именно это не дает ему круто решить их судьбу. И мучилась, и слова матери обертывались правдой. Действительно, смогла же она сама оставить Данилу, а ведь она и Никита были для Данилы всем, и если не любила она Даньку, то уважала и жалела его.

— Ты поддаешься влиянию матери, ею движет эгоизм, она и на тебя желает так же влиять, — сказал Безуглов после долгого молчания — мысли их часто скрещивались вслух! — Ей нужно сломать, подчинить тебя. Она уязвлена, страдает — для нее наша жизнь чудовищна!

— Ей нужно, чтобы я была счастлива, больше ничего.

— Она непременно хочет выдать тебя добропорядочно замуж, чтобы ты вела недобропорядочную жизнь.

— Как ты? — сказала вдруг Лидия Васильевна.

— Если хочешь, как я!

— Но тебя же, честного и принципиального, такая жизнь устраивает? — сказала она опять и испугалась.

Ей хотелось закричать, отчего же он не изменит свою жизнь, но даже фраза про «устраивает» далась с трудом. Перед ним она не могла выглядеть неблагородной, непорядочной, мещанкой. А взрываться, устраивать скандал — ее достоинство не допускало уж такой унизительности.

— А что может быть хуже, унизительней твоего положения? — возмущалась мать последний раз по телефону, перед той операцией, в то самое утро. — Он делает тебе подарки, приносит духи, конфеты, даже колбасу, но зарплату несет в семью!

— Мама! Смотри, наговоришь на десять рублей и вконец разоришься…

— Доченька, родная, годы уходят, тебе сорок, ты уже вышла бы замуж — такая умница, красавица, а он…

«Что может быть унизительней?» — думала Лидия Васильевна, подставляя разгоряченное, воспаленное, стянутое слезами лицо ветру.

И, повернувшись к Безуглову, глядя на четкий смуглый профиль, сказала резко:

— Ни письма, ни звонка мамы могло не случиться. И двоек у Никиты тоже. И этой смерти… да, да, да! У меня и сейчас дрожит внутри, и руки, и ноги… Ты думаешь, мне можно спокойно работать, приходить в коллектив, смотреть в глаза людям? Думаешь, я не понимаю, что я такое… в любых глазах… А в твоих, в твоих?

— Что же, остановить машину, и ты выйдешь, вернешься? Обратно я тебя не повезу.

— Останови!

— Довольно того, что я, как мальчишка, впустую звонил тебе… приезжал… ловил у ворот… Ну, хватит, щен…