Тополь цветет: Повести и рассказы

Они проехали Академгородок и ринулись вниз. Уже проблеснуло справа сизое полотнище Обского моря, сейчас вверх — и Дачный поселок, и она выйдет раньше, пойдет пешком, а он подъедет к даче. Машину ставить у дачи он не боялся, как не боялся, чтобы Лидия Васильевна садилась с ним на переднее сиденье — трусом он не был, только не трусом! Они могла бы подъехать вместе, но она не желала лишний раз навлекать на него косые взгляды — условности правят миром! Она подойдет, когда стемнеет, и они не зажгут света. Они смеются над пошлостью и косностью людей, но бросают им и эту подачку — к чему пересуды? Пострадает ведь только одно лицо, уязвимое, слабое, беспомощное, а они достаточно великодушны, чтобы пощадить его. Да, будет совсем темно, и вместо того, чтобы выяснить до конца, обговорить, он обнимет ее у самых дверей, не дав раздеться, — и она уступит. И потечет жизнь, и будут у нее дрожать руки и сердце, и она не сможет работать…

Лидия Васильевна знала, что сдастся, и уже желала припасть к нему, привалиться, услыхать его терпкий мужской запах, смешанный с сигаретой…

3

Этим летом она поняла, отчего ей становится так хорошо, когда его сильные руки и лишенные волос грудь и плечи захватят ее, примут в себя, — разом отходит все: и напряжение в работе, и постоянные думы о том, как сделать из Никиты человека, и неотступное ощущение недоданности в судьбе и какой-то неправоты ее жизни.

Этим летом они вдвоем уехали к морю. Хотя бы половину отпуска решили потратить друг на друга. Никиту она отправила к матери в Томск, а Лариса готовилась в институт — Виктор Максимович должен был возвратиться к началу экзаменов, то есть к первому августа, употребить, где можно, свое влияние, а, кроме того, ему представлялось, что присутствие отца во время экзаменов крайне необходимо дочери.

В середине июля разными рейсами они прилетели в Адлер. Такси доставило их в небольшой городок по другую сторону Сочи — приятельница Лидии Васильевны написала в один знакомый дом, с просьбой приютить на две недели подругу с мужем.

Они условились не обнаруживать Лидию Васильевну как врача — не только из соображений конспирации. Просто она устала от людей. И с первой минуты, едва ступила на белые каменные ступени, ведущие по крутому подъему к белому дому, ее охватило настроение праздничности, покоя и восторга.

Что подумал хозяин, когда брал у них паспорта, неизвестно, но комнату им отвели в самом низу, отдельную от прочих жилых помещений, с выходом на асфальтированную террасу, обсаженную грушами. Хозяин обмолвился, что переделана она из фруктового склада. И правда, в ней было прохладно, от стен тянуло свежей известкой, под кошмой прощупывался цементный пол, а по подоконнику сновали черные муравьишки. Две узкие железные целомудренные кровати, застеленные стираными пикейными одеялами, стояли по стенам. Смеясь и дурачась, Лидия Васильевна тотчас составила их и была в восторге оттого, что кровати оказались разной длины и высоты.

Рыжие груши брякались на террасу, она принимала их как дары судьбы и преподносила Безуглову. Золотистая медянка, взвившаяся с горячих ступеней, заставила ее закричать, наполнив сад, окружавший дом, радостной и тревожной таинственностью.

Она не помнила, чтобы ей доставляло такое удовольствие ставить на стол тарелки, раскладывать еду, ему — непременно больше.

Каждый день солнечные ступени сводили на дорогу, дорога — к тропинке, тропинка — к морю. Вниз и вниз, мимо чьих-то дач, пионерского лагеря, зарослей ежевики, в бетонную арку под железной дорогой, на раскаленные булыжники пляжа.

Вдоль берега катили поезда — зеленые, синие, красные — так много и так часто, что их переставали замечать. В окнах торчали головы, головы и руки, руки — одни приветствовали море, другие не могли расстаться с ним. Разрисованные красным рожи тепловозов весело щерились, переправляя курортный свой груз.

Лидия Васильевна и Безуглов натаскивали плоские тяжелющие камни, укладывали дорожкой, в виде топчанов.

Серые, темные и светлые, широкие камни прижигали лопатки, солнце обрабатывало плечи, живот, ноги. Безбрежное небо с рассеянным и жестким светом солнца, опрокинутым в море, и пляж, на котором редкие кучки чужих и безразличных к соседям людей, и море, в которое можно войти и лечь на волну и плыть в теплом шелке воды как угодно далеко, без означенной черты, тем увереннее и спокойнее, чем дальше от берега, — все означало полную свободу и независимость. Странное чувство небытия, существования вне привычного мира, напряженного и трудного, охватывало Лидию Васильевну — да и с ней ли это происходило?

— Вот я поняла, — сказала она Безуглову на пятые сутки, лежа тихонько. — Ты — как море, твои руки — как море, кожа — ласковая, как море… Ты, наверное, вовсе и не мужик, а что-то большее, такое объемное… меня так и тянет в тебя. Затягивает. Боюсь и иду… все равно иду…

— Ну, уж ты-то боишься…

— Мне последнее время страшно чего-то, будто тебя отнимут у меня, будто я на тебя не имею никаких прав.

— Щен ты мой маленький…