Тополь цветет: Повести и рассказы

Она рассказывала, как встретила на юге Иришку, и соображала, что уехала Иришка от Олега именно в тот момент, когда Азаров был на стажировке в Москве, — так ей было легче. Иришка ведь никогда не обмолвилась о разговоре за палаткой — неизвестно, чье достоинство щадила больше, свое или его. Она даже не призналась, что на этом все между ними и кончилось. Порой говорила туманно, но Лида понимала: говорить-то не о чем. Вернее, Иришка намекала, что все это ей вовсе ни к чему, — не желает она портить ему, чего доброго, карьеру. Так и выражалась — «карьеру»!

Плечи Азарова раздались еще больше, но талия скрылась, и вся фигура приобрела солидность если не ученого, то причастного к ученому миру. Голову покрывал все тот же плотный, чуть побуревший ежик волос, и лицо смотрело мужественно, и взгляд умных зеленоватых глаз оставался добро-снисходительным. По всему было заметно, что жизнь он прожил порядочно, с толком. Должность декана, кафедра, машина, размеренная жизнь, хорошая жена…

Они поравнялись с костром, разожженным в кустарничке. Жена Азарова распорядительно двигалась там среди других мелькавших теней и, несмотря на полноту, прекрасно чувствовала себя в спортивных штанах и толстом свитере (они даже шли ей), — никакой провинциальной прически у нее не наблюдалось.

Азаров слушал, смотрел в море, и отсветы оттуда освещали его лицо, показавшееся Лиде внезапно плоским, ничего не выражающим — такое самодовольное лицо, без всякой живой тайны. Она вспомнила, как поначалу неприятно было встречать его и как потом это перешло в отчужденность, безразличие, словно вырезала его из жизни.

— А журавленка помните? — спросил он, не оборачиваясь, и по тому, как не обернулся и не торопился уходить, она внезапно поняла, что у него все еще болит.

И сказала насмешливо, даже грубо:

— Которого вы убили? — Иришка, журавленок и еще что-то собственное смешалось в ней в одно.

Она ждала, что он возмутится: «Так это же Хохряков убил!» Но он только крякнул:

— А вы все такая же…

— Когда это вы успели понять, какая я?

— Так уж, понял…

— Я думаю, заложенное в нас не проходит с годами, а утверждается — с тем и живем…

Ей хотелось сказать, что просто она честная и что сейчас мода на честность, но это к ней отношения не имеет. Однако он мог бы принять на свой счет и оказался бы прав.

Радий Иванович внимательно посмотрел на Лидию Васильевну и произнес с серьезностью:

— Удивительный она была человек. Я ведь тогда хорошо знал их, моих коллег, — в Польше лучше говорят: «колежанок»!.. Ирина жила в другом мире, другими понятиями и критериями. И вот ведь что: умница, с поразительным чувством самоконтроля, категоричная, она была способна на невероятные, на сумасшедшие поступки. Ведь тогда… — Он помолчал, но тут же продолжал, взглянув остро и доверительно: — Сидим, бывало, на кафедре, ждем звонка на занятия. И она ждет — ни тени волнения. Пойдет в аудиторию, даст задание студентам, и глядишь — стучит в дверь, где я занимаюсь, — вся на нерве: необходимо поговорить, выяснить — не боится ни огласки, ничего. — Он опять помолчал. — Да, так вот я о чем: трезвость, логика, рассудочность и вдруг — невероятная чувствительность…

— Ранимость, — поправила Лидия Васильевна.

Он посмотрел ей в лицо:

— Я уважал в ней чувство собственного достоинства…

И тут она увидала, какие у него мешки под глазами, да и отечность, и желтизна кожи — давненько печень не в порядке!.. И седина, и руки… И то, что ездит сюда на море и бродит, как неприкаянный… И жалость ожгла ее. «Почему, почему это люди так странно и дико теряют друг друга? — подумалось ей. — Вот так и она могла бы всю жизнь прожить с Данилой и не узнать… да, да не узнать ничего…»

Но голос зазвучал жестко, когда кивнула в сторону теней над огнем:

— Ну, ее-то вы уважали больше! — И чувствуя в себе нахлынувшую волну возмущения, вызванного собственными словами, посмотрела открыто, глаза в глаза, давая понять, что знает и угадывает все.

— А вы считаете, — мешая обиду с насмешкой, сказал он, — лучше, когда люди годами влачат жалкую двуликую жизнь? Не может оставить жену из великого гуманизма, и из того же гуманизма не оставляет любовницу.

— Еще неизвестно, кто в таком разе настоящая жена, — заносчиво и оскорбленно ответила Лидия Васильевна.

Он сочувственно усмехнулся, и она вдруг спохватилась, что выдала себя.

— А я вам назову не одну, а пять, шесть только моих знакомых! Сколько людей у нас живут таким образом!

— Ну, что вы, жена — она всегда одна… А та, другая — так… И это уже не гуманизм, а, извините, жестокость…

— Лучше, конечно, урвать, сорвать, а потом… потом мучиться всю жизнь — сквозь зубы, еле сдерживая себя, выдавила она.

— Ох-хо-хо! — засмеялся он, откидываясь назад. — Милый доктор, так и режет по живому! Мне говорили, какой вы отличный хирург. Когда скрутит, попрошусь к вам, уж не откажите!

— Напрасно, могу и зарезать…

— У меня, знаете, печень пошаливает, как взовьется-взовьется — я скорее на воздух, прикатываю сюда, и странно: помогает! Вот только холодновато стало. А вы зазнобились, не боитесь без шапки? Трясет вас.