Тополь цветет: Повести и рассказы

Начал накрапывать дождь. Автобуса все не было, и не было никого вокруг. Дрожали огни за аркой въезда в Академгородок, бледное световое зарево стояло там над бором, шоссе тонуло в темноте справа и слева, изредка на нем возникали фары и пролетали мимо. Лидия Васильевна вспомнила, что в сумке лежит кожаная кепчонка, достала, натянула на голову. Ветер нес листья, они налипали дорожками на черное, мокрое шоссе.

Когда-то она пыталась рассказать Безуглову, как донимали ее мужчины. «Я ничего не хочу знать, ты моя женщина — и все», — сказал он. «Моя женщина — и все». Так мог сказать только он… Если бы он видел, как стоит она тут в темноте, в дожде, одна, и как дождь дубасит и дубасит ее в спину кожаного холодного пальто.

Слезы душили Лидию Васильевну, и она все плакала, плакала.

РАССКАЗЫ

ЭТО БЫЛА ТАНЯ

          Это трудное дело. Не всем

                                по плечу
                                и по росту.
Но ведь я говорил же, что быть
                     Человеком —
                                не просто.

Б. Укачин, алтайский поэт.

Алтай обрушил на меня сияние снега, тишину горных долин, неповторимое сочетание дикости с современным ритмом жизни и мысли о собственном невежестве и растерянных днях. Его маленькая столица, древняя Улала, втянутая в горный мешок, давно уложилась, утряслась там со всеми домами и домишками, заборами, сараюшками и сортирами на отшибе, а теперь торчала из него новостройками, трубами, остовами будущих зданий, подъемными кранами и пиками пихт.

Длинные черно-зеленые пихты заселили центральную площадь между обкомом и гостиницей. Осыпь огнями любую — и празднуй себе Новый год. Но из тайги привезли еще красотку, и кран устанавливал ее в деревянные ясли, придерживая за шейку, а она гордилась, расправляла юбки.

— Вот уж город на свой салтык! У вас тут уживается и забытое и современное, национальное и европейское. И несовместимое, кажется, совмещается, — отходя от окна и прощаясь, говорю я красивому человеку, знатоку и защитнику здешней культуры.

— Наша цель становится все ближе, — отвечал он, выйдя из-за большого стола, и слова его могли одинаково сойти и за стихи, и за «шапку» в газете.

Умное лицо его сдержанно улыбалось в отсвете белых хлопьев, плывших за окнами, а во мне вдруг пропела строчка, пойманная вчера:

…Пусть в потомках стократно разрез моих глаз повторится…

Пройдя облисполкомовским коридором, мимо кабинетов, соединявших казенность с домашней непринужденностью, я заглянула в конференц-зал. Но пленум скотоводов закончился, исчезли вчерашние бешеные парни, и вообще везде было пустовато — наступало время обеда.

Только в вестибюле внизу двое спортивных ребят слушали немолодого курносого человечка с растопыренными ушами.

— А вместо рыбалки забросили начальника за семьдесят километров — штиблетики скинули и в сапоги обрядили. Дескать, плевать, что из треста. Хорошо это?

— И правильно, пускай не думают, что геология — прогулка за лунным камнем, геологи — работяги, копатели, ходоки…

Они говорили по-русски даже без акцента — здесь многие так говорили, и это вызывало чувство какой-то великолепной ошибки, допущенной природой. Я выбрала на книжном лотке брошюру о переходе алтайцев на оседлость и делала вид, что просматриваю. Влюбившись за два дня командировки в Горный Алтай, ловлю черты национального характера и внутренне уже выписываю его…

Как прежде случалось, эти двое показались мне в первую минуту чуть ли не близнецами: крепенькие, иссиня-черные. Но у одного лицо нежное, с румянцем сквозь смуглость, у другого дерзкое. Они расспрашивали ушастого, сколько оборудования завезли на открытую золотоносную жилу, а он все брюзжал, отставляя губу и браня, видимо, начальника партии:

— Нет уж, простите-извините, но это свинство — и геологам надо людьми быть. Вот вы геологи…

Ребята слушали с застенчивым или даже со смущенным достоинством.

…Пусть в потомках стократно разрез моих глаз повторится…

В столовой гостиницы среди голубого пластика и цветных плафончиков, как-то нервически, вразнобой, спускавшихся с потолка, множество русских лиц — гостиница переполнена, мне еле устроили номер, и то пришлось разориться на люкс.

За моим столом молоденькая алтаечка с длиннобородым пергаментным стариком в капоте на лисьем меху, перехлестнутом поясом. Доедая вторую порцию пельменей (хотя мне не надо бы брать и первой), я не выдерживаю и прошу показать пояс. Девушка разъясняет, что свекор ее — казах, а пояс достался ему от прадедов.

Старик сразу отстегнул ремень и протянул через стол. Я испугалась, что он рассыплется у меня в руках — до того растрескалась толстая желтая кожа. Но серебряная чеканка крепкой вязью держала куски, и старик похвастал, что обещал ремень внуку — пять лет человеку, а видно, каким будет джигитом.