Тополь цветет: Повести и рассказы

В конце концов, неприлично стоять и пялить глаза на чужую радость. Я ушла в дальний конец, где на полу были навалены ватные полосатые матрацы. Матрацы меня мало интересовали, и я продолжала следить оттуда, как ей заворачивали покупку, как она понесла ее к выходу, держа за веревочку, оглядываясь на парней и победно смеясь.

Еще бы не смеяться, собольки по триста с лишним рэ. Запросто отвалить тысячу рубликов! — кто она, эта женщина? Кто ее знает, может, чья-нибудь заслуженная жена — генерала, ученого, академика приехала дурака повалять, а заодно и посорить деньжонками. Теперь будет носить тысячу на плечах и нос задирать.

Небо почернело, и месяц словно бы протер кто — смотрел он уже весело, приободрясь, и воздух был крепкий, душистый, не морозный, а только настоенный на морозце — хорошо! Честное слово, счастье не в соболях…

Было видно, как горы, не очень высокие, чередой обходили город — то ли дозором, то ли беря в кольцо — в темноте не понять.

Я двинулась в сторону ткацкой фабрики, но темень и узкие улочки, со слепыми из-за ставень домами, погнали обратно. Проходя мимо зеркальных витрин, затянутых инеем, дробившим свет, я невольно припомнила соболей и глаза, глянувшие на меня из-под меховой опушки пристально-тревожно, — и чуть не вскрикнула: да это же Таня! Не может быть?! Да нет, конечно, она. Таня, Таня! Память быстро-быстро утончила черты, расчистила от морщинок, убрала складки около губ, подтянула фигуру, и выходило — точно она, Таня… Таня! А фамилии не помнила. Опять не помнила. Да разве возможно вспомнить через двадцать пять лет? Или около того. Когда и знакомы-то были всего ничего — ну, месяц, два. А потом мы уехали, и все затянулось временем. Но то, что она Таня, я помнила. Она стремительно всплывала из дальних лет, казалось, я только и делала, что думала о ней.

В гостинице справилась, не остановилась ли такая женщина с двумя молодыми людьми? Зовут Татьяной, одного из мужчин — Тэкэ. Татьян в гостинице насчиталось четырнадцать — ни одна фамилия ничего мне не подсказала. Тэке вообще не проживал. В вестибюле и на лестницах я озиралась, в коридоре присматривалась к дверям, будто за любой скрывалась она.

Таня могла покупать соболей — теперь мне представлялось все очень естественно и не вызывало возражений. Муж полковник, или, наверное, уже генерал — тогда, сразу после войны, имел звание майора. На фронте командовал батальоном, а потом учился в Москве, в академии.

С тоски я отправилась заваривать чай. Сервис тут понимали на свой манер: на круглом столе, на зеленой скатерти, стоял наизготовку белый пузатенький чайник, в бытовой плевался и шипел титан.

Чай заварился отменный, но, проходя мимо толстой пожилой дежурной по этажу, я увидела в кресле курносого геолога с растопыренными ушами, как-то неожиданно для себя, вильнула в салончик, где в одиночестве надрывался телевизор, и села там на диван с чайником в руках.

Телевизор сообщал на алтайском языке о подвижничестве чабанов, я послушала и привернула звук — теперь явственней было, что говорил геолог:

— Полушубок добыли шикарный всего за двадцать пять рубликов — раз, у меня, простите-извините, такой на фронте был, — даже брезгливый тон он, казалось, сохранил с утра. — Радиста от маршрутов освободили, а меня можно в выкидушку — так что и рация не достает… И всякий раз на базовом лагере — простите-извините — в тайге — баню ставят!

— Рубленую? — поинтересовалась дежурная.

— А что же, леса жалко или людей? А я вам скажу: все ради своего удовольствия, ради удовлетворения, так сказать. Сам свидетель! Напарились они раз с поварихой, выскочили одна за другой да в речку и легли, — так я не знал, куда деваться.

— А чего же, — невозмутимо сказала дежурная, — у нас вон в снег сигают — это все одно.

— Да я о чем, простите-извините, — ради собственного удовольствия, так ведь?

Я поняла, наконец, что начальник партии, которого он срамил, — женщина. Мне стало противно, я вышла из салончика и отправилась ужинать сыром и колбасой в свой зелено-голубой люкс.

В этой стране преобладал зеленый цвет в смеси с голубым — в учреждениях, магазинах, гостинице. Голубые двери — стены зеленые, зеленый фикус на иссиня-голубой стене, голубые кровати — зеленые одеяла и скатерти. При несколько казенной лаконичности линий все пребывало где-то в сороковых или даже тридцатых годах, когда форма пасовала перед содержанием. Не думаю, чтобы зеленый замо́к гор и опрокинутая над ним синяя чаша так странно ограничили воображение местных строителей и хозяев. Но как бы то ни было, ничто не развлекало меня, даже сосредотачивало на прошлом, и я беспрепятственно переносилась мыслью и сердцем в нелегкое послевоенное время.

Шумела весна — первая победная. Я только что вышла замуж, и существование окрашивалось в лирические тона. Все, что не касалось этого, я пропускала мимо собственной персоны. И молодую женщину, которую встречала на лестнице то с сумками, то с ребенком, кудрявой девочкой лет двух, длинноносенькую, суровую, часто заплаканную, я исключала из круга своего бытия.