Тоска по Лондону

Русский преподавал Дон Кихот. Эта кличка никаким не является подвохом. Она есть точное портретное описание. Дон Кихот не был Рыцарем Печального Образа, он был Рыцарем Российской Словесности. Он ненавидел нас, пока не стал различать. Тогда его ненависть сфокусировалась на конкретных маленьких личностях, не достойных, конечно, столь сильного чувства. Его светлые очи прожигали нас насквозь, и, погружаясь в грозные воды фонетики, морфологии и синтаксиса, мы барахтались, шли ко дну и, тем же взглядом вытаскиваемые, всплывали, когда из ненавидящего он делался видящим.

Мое плавание началось после двухмесячного утопания и двоек за устные ответы. Писали диктант. Ничего хорошего я уже не ждал. Родители о моих двойках не подозревали, ведь у меня была устоявшаяся репутация. А я подумывал о самоубийстве. И вдруг — четверка! Всего две на класс. Шесть троек. Остальные двойки. Дон глянул на меня с высокомерным удивлением.

Русская грамматика в изложении Дона втекала в нас огненными письменами. Не знаю, каков он был бы в литературе, до XIX века мы с ним не дошли, Дон, к сожалению, преподавал лишь в пятых-седьмых.

Потом пришла Бабушка-Старушка, она знала, да помалкивала. Времечко было трудное, миллионы интеллигентных дамочек простуженными голосами матерились на земляных работах, в теплой школе срывать голос было все же легче, и мы талдычили с ней про лишних людей, которых не может быть в нашем светлом титском мире. Иногда, правда, нам удавалось втянуть БС в споры, но посягательства наши были не глубоки и не опасны для основ, и БС легко отбивалась от углубления в то, что, несомненно, было ей известно и углубления во что она боялась. Единственный случай зрелого политического протеста был нами постыдно игнорирован, ибо исходил из неожиданного источника. Сидевший на последней парте и вполне созревший в свои четырнадцать лет уголовник Шведский (по кличке Сорока) выдал, когда Бабушка заставила-таки его отвечать урок. Вопрос был — за что Татьяна полюбила Онегина. Красавец Сорока вечно сидел в одной позе, положив подбородок на длинную красивую руку и глядя в пространство ненавидящим взглядом. Не вставая и не меняя позы, он сказал:

— Мой дедушка говорит, что один дурак может задать столько вопросов, что умники мира не ответят за тысячу лет. Вы знаете, за что любят? А я нет. Дядя у меня маленький плюгавый пьяница, ни одной юбки не упустит, а жена в нем души не чает. А другой красавец, умница, ученый, а жена его сука. — С удовлетворением глядя в перекосившееся лицо БС, Сорока закончил: — Не надоело вам молотить про одно и то же? Вон, инвалиды войны, защитники отечества, по улицам милостыню просют, а вы про Татьяну с ее хлюстом нам жундите. Она и по-русски-то не говорила, а они вас по-русски просют…

Мы сморщили носы.

Где ты, мой соклассник-уголовник?

До третьей перемены мы иронически варьировали сорокин выпад, потом об этом было забыто. Конечно, инвалиды войны вызывали нестерпимую боль, но ведь это немцы их искалечили, кто же еще. Держава к тому времени уже владела нами полновластно, как ей было не верить…

Держава была наша гордость, наша мощь. Держава была вся наша жизнь. Мы были дети Победы, родные дети. Сводки Информбюро переживали острее, чем семейные невзгоды. Мы мучительно и медленно — веря сводкам — отступали и яростно, не щадя жизней, наступали. А теперь принимали парады. В развалинах Крещатика расчищена была только мостовая и полоска тротуара. Коробки зданий с вывалившимися глазами окон были мертвы, страшны. Парады проходили без зрителей, не считать же зрителями кучку правительственной камарильи. Демонстранты пили и пели за милицейскими ограждениями. Прорываться отваживались лишь мы, мальчишки. Мы спешили на свидание с нашей непобедимой и легендарной. Нас ничто не могло удержать — ни кордоны и свистки гнавшихся за нами милиционеров, ни зыбкость стен, в изувеченных глазницах которых мы, как в ложах, устраивались, свесив ноги над хаосом искореженных балок и битого кирпича на головокружительной высоте. Падение — смерть. Мы презирали ее.

Там нас никто уж не трогал, слишком было опасно, да и незачем, и мы в недосягаемости наблюдали парады, победившая армия устраивала их словно для себя. Мы видели полководцев, героев этой войны, имена и награды их мы знали наизусть. Все они, в прошлом кавалеристы, лихо гарцевали на конях со снежно-перебинтованными голенями. Гремел «Встречный марш», от него, как в резонансе, трепетали наши маленькие сердца, а от команды «смирно» замирали вместе с войсками. Командующий парадом отдавал рапорт. Принимающий парад объезжал с ним войска. Наверное, узнавал лица. Еще не вставлены были пробитые стекла в рамы боевых машин и не смыта кровь с сидений, я видел это своими глазами. Тряслись от салюта стены развалин. А мы, полуголодные, гордились тем, что нет на свете силы, способной устоять перед этой армией.

Однако, и калеки существовали, мимо этого было не пройти.