Тоска по Лондону

Во Франции в память калек-ветеранов воздвигнут Дом инвалидов. Там похоронен Наполеон.

В СССР в память калек-инвалидов воздвигли мерзкий пасквиль. В нем захоронилась и засмердела Родина-мать. Мать-перемать.

Когда здание было воздвигнуто, на бессемейных калек началась милицейская охота. Они портили облик городов. Они разрушали целостность нашего рая. Вызывали сомнение в нашем светлом сегодня.

Их избивали, запирали в застенки инвалидных домов, вывозили прочь из городов. Они сопротивлялись, но что их сопротивление державе, она и не такое ломала.

На то была воля одного-единственного человека. Но что за страна, в которой одна злая воля могла сотворить такое!..

Вдруг все образовалось. Обрубки исчезли. В больших городах исчезли едва ли не в один день.

КУДА?

Боже, Ты знаешь? Ты Всеведущий, обязан знать. Не сообщай мне, но — знай. Все прощу, все злодеяния века — революцию, Холокост, Хиросиму. В этом может таиться некий скрытый от нас, зато ведомый Тебе смысл. Но судьба калек-ветеранов — это особенное, этого простить невозможно. Слышишь? И Твоего прощения мне не надо, если Ты спустишь это злодеяние. Аминь.

С симпатиями к ветеранам связан еще и такой эпизод. То ли в шестом, то ли в седьмом среди нас, благополучных, появился и сел за последнюю парту парень лет девятнадцати. А нам было по тринадцать-четырнадцать. По нашей шкале — взрослый. И в его возрасте за парту? И учиться с таким прилежанием? И фамилия у него была, словно кличка, — то ли Утконос, то ли Шилохвост. Гимнастерка, сапоги. Выбрит, опрятен, серьезен. Худ, поджар и, видимо, очень силен. Где жил, чем жил — неизвестно. Ни с кем не сближался, держался особняком, но ясно было, что он из мира, опаленного войной.

Учился Вырвиглаз истово. Работал, а не учился. Доновы диктанты чудовищные писал на достойные трояки. Даже в английском успевал. По вызову вскакивал, словно на армейской поверке, отвечал четко, а ежели не знал, то не рыскал глазами и не делал знаков, а, глядя в лицо учителя, говорил прямо: «Этого не знаю». Однажды на перемене подошел ко мне, назвал по фамилии и сказал: слушай, помоги с математикой, неладно у меня, пропустил много.

Сознаюсь: по математике я в классе был одним из первых с конца. Но — редкий для меня случай — от комментариев воздержался. И стали мы после школы ходить ко мне готовить уроки. Конечно, сперва обедали, и как-то он сразу перестал дичиться и ел наравне со мной. Мы, военные дети, распознавали голодных, как бы те ни скрывались. А скрывал он мастерски: ел неторопливо, то и дело откладывал ложку, хлеб разламывал не спеша. Но касался-то он пищи, словно влюбленный непорочной невесты.

Отношения наши не были сентиментальными. Парень крепкий был орешек и не раскисал. Однажды принес мне в подарок превосходное издание «Утопии» сэра Томаса Мора. Да еще как-то олух-мальчишка подставил мне, ротозею, ножку, и я кувырнулся башкою в сугроб, а когда вынырнул, то увидел обидчика висящим в воздухе вниз головой, и выражение лица Шилохвоста меня испугало. Это было не озверение Кирюши Зубаровского, это было что-то иное, с такими лицами, наверно, ходили в штыковые атаки, и я завопил: оставь его! Рыбарак опомнился и брезгливо отпустил мальчишку.

С полгода мы занимались, вызывая паскудные ухмылки половины класса, смысл их дошел до меня много лет спустя. Потом он исчез так же внезапно, как появился. Еще через полгода я получил от него красивую поздравительную открытку к какому-то празднику, обратного адреса не было. И все. Одна из мимолетных встреч, обогатившая меня чтением Мора и уроком красивой прямоты.

Интересно другое: когда постаревшие мальчишки встретились четверть века спустя по поводу выпуска, его припомнили все. Не так уж, стало быть, был он мимолетен. И все посмотрели на меня. Но я не мог удовлетворить любопытства соклассников. Кто там скажет, в какой из передряг, катастроф или спецзаданий сгинул парень, подданный и военнообязанный титской державы…

В отличие от Бабушки-Старушки биологичка наша, упомянутая как Сова в скудном жизнеописании Кирюши Зубаровского, не была дипломатична. По всей стране с гиканьем и рыком громили генетику (существовала в наше время такая буржуазная лженаука, призванная расчленить единство пролетариата в его геройской борьбе за раститское будущее), а Совушка на уроках роняла намеки о неслучайности нашего сходства с родителями. Вполне сознаю никчемность своего ликования, на общем жалком фоне единичный факт немногого стоит, но и фактом быть не перестает: на Совушку никто не донес, и к тридцатилетнему юбилею своей педагогической деятельности она удостоена была самой высокой правительственной награды.

Английский учили как язык потенциального врага, а учительниц изводили изощренно. Тут наши проказы носили специфический характер: предмет был молод и учительницы тоже.

В начале восьмого класса наш босяк Гарик поставил сценку, и она сыграна была мастерски без единой репетиции.