Тоска по Лондону

Мне следует опасаться избитых мест. Красоты в виде розовых закатов или ветвей, отраженных в мутных лужах, не мое амплуа. Я по образованию и опыту работы инженер, реалист, и по мере возможности красот избегаю. Не всегда удается. Не думаю, чтобы в каждом сомнительном месте этой рукописи, которую Эвент на свою беду обнаружит когда-нибудь под унитазом и притащит Критику на предмет обсуждения — куда это девать? — не думаю, что мне всегда удастся сделать приличествующую случаю сноску о правдивости каждой детали, о том, что, несмотря на красивость, упомянутая деталь и впрямь имела место. Это было бы занудно и попросту глупо. Но в данном случае — в последний раз! — я такую сноску сделаю. Сделаю потому, картинка все еще перед моими глазами. Не хочу, чтобы исчезла со мной.

Интеллигентность осуждает на беспомощность. Как в жизни, так и в смерти. Умер Кирилл Зубаровский? X м, а кто он? — Ну, он… Нельзя ли насчет приличного местечка для могилки? — Да кто он? Лауреат, ветеран, партизан? Как, ученик восьмого класса? И все?

И — все. И схоронили Кирюшу вдали от центральных аллей и старых деревьев, на пустыре, в зарослях лозняка, в размокшем суглинке.

Теперь, когда установлено, что лозняк — реальность, а не досужий вымысел пишущего, желательно разобраться в этой реальности. Ибо лозняк зрелище угнетающее. Лозняк — это ивняк. Ива. Ивушка плакучая. По-украински — верба. Ее бледнозеленые ветви бессильно свисают или вздымают к небу тающе-узкие веточки. Однообразные косые линии. Еще не скоро вербное воскресение, когда ветки оживляются пушистыми комками почек, и уж совсем далеко лето, когда на них никнут узкие, грустные листья. Стоишь в зарослях ивняка и кажется, что на свете нет ни гор, ни океанов, ни пустынь, лишь иссеченное розгами небо. Грустно в солнечную погоду. В бессолнечную уныло. В туман и дождь беспросветно. А тут уходящее солнце разрезало туман, как-то сдвинуло кверху, под кромкой тумана обнажилась полоска закатного неба, и солнце брызнуло на нас последним лучом, как слезой!

Хоть литература и запятнала себя фразами типа «с этого дня он стал другим человеком», надо признать, что несколько таких дней и впрямь случаются в каждой жизни. Постороннему человеку происшедшее редко кажется основанием для такого потрясения и произведенных перемен…

В своей жизни такие дни могу перечесть по пальцам одной руки. Ни убытие в эмиграцию, ни возвращение из оной этой чести не удостоены. День похорон Кирюши стал первым таким днем.

Да… Столько ночей, оцепеневших часов, столько усилий не сойти с ума от ужаса небытия, чтобы теперь, на исходе жизни, только пожимать плечами, вспоминая… И уже едва ли не торгашеское отношение к оставшимся дням — успеть бы то-то и то-то — и уже с трудом сдерживаемое нетерпение: что за барьером? возгоняется ли душа в иное время-пространство, где ей воздается по делам ея? или это всего лишь процесс затухания колебаний при отключении слаботочного электролизного устройства? Ладно, скоро-де узнаю. А потом ловишь себя на том, что и эти мысли приходят все реже. Жизнь прожита, а смерть оплакана — еще при жизни цветущей и желанной…

Захотелось пить. Включил свой торшер-самопал, зажег конфорку. Настоял чашку крепкого чаю и — снова опрокинулся в школьные годы.

В четвертом классе возвращался из школы домой, неся в руке, не в портфеле — чтоб все видели! — «Историю раститской партии», о чем стыдно теперь вспоминать. А горд был, как паровоз. Но чего стыдиться? Что меня, дитя, обманули?

И все равно — стыдно.

До четвертого класса мое обучение в школе сводилось к таблице умножения и каллиграфии. Я был из худших. Реванш брал в чтении. На уроках мои добрые клавдии ивановны, учительши младших классов титского производства, вызывали меня к доске помогать им в объяснении нового материала. Начитавшись книг сестры, я плел о походах Суворова и крушении Наполеона, а на дополнительные вопросы слушавших меня с разинутыми ртами соклассников отвечал так, чтоб поцветистей. В пятый класс пришел с четырьмя похвальными грамотами и с готовностью помогать учителям в текущей работе — заблуждение, от которого, как теперь понял, так и не избавился, судя по эссе о школьном воспитании. Разница лишь в том, что ныне помогать рвусь правительству. Со злорадством глубоким и полным припоминаю, что первую четверть пятого класса окончил с двумя двойками. Одна из них была по русскому языку (морфология).

Вытеснив добрейших клавдий ивановных, вошли в жизнь мою мастодонты российского просвещения. Конечно, комплексами они меня наделили разнообразнейшими, зато разрушили комплекс самоуверенности маленького ничтожества. Отучили обожать себя.