Тоска по Лондону

Попытались стереть — куда там! Буквы оказались не написаны мелом, а выцарапаны, врезаны в бетонный руст. Первая высотою в полметра, вторая сантиметров сорок, третья тридцать и так далее, словно писавшая рука слабела, удлиняясь и теряя опору в плече. Скандальное слово повисло на челе престижной школы, позоря ее репутацию, и не было надлежащих ассигнований, чтобы путем реставрационных работ вернуть фасаду его девственную строгость.

Развитие событий определила сама Сучок. По моде времени, она потребовала расследования.

Педсовет собрался в расширенном составе, с пионервожатой и комсоргом, впоследствии знаменитым математиком, диссидентом и эмигрантом. Велели быть также старосте нашего класса Сявке Вильняку (впоследствии видный доктор наук, скрытый диссидент и внутренний эмигрант). Мы удостоены были представительства ввиду примыкания к учительской. Под ней находился двусветный зал физкультуры, в нем едва не круглосуточно бдел физрук Лев со своими благовоспитанниками, а им, беднягам, не до шалостей было, за один трояк незабвенный Лев не пускал на тренировки, он воспитывал интеллектуалов. С четвертого этажа до пространства под окном учительской добраться было можно, но — проще было с крыши. Слева к учительской примыкало техническое помещение, ключ от него был лишь у директора. А справа, милости просим, наш класс.

Помилуйте, нужна по крайней мере восьмиметровая рука, чтобы из нашего крайнего окна дотянуться до последней буквы надписи под окнами учительской!

Шест.

Помилуйте, используя шест, не получите таких округлых букв!

Тренировка.

Ради столь мелкой цели? Разве что самый длинный наш фитиль Сорока взял Валену-Пиротехника, высунул в окно и, держа за ноги параллельно земле, написал им это нехорошее слово.

Вильняк, прекратите острить!

Ах, так, рассвирепел наш староста, ну так знайте!..

Тут он им выдал. Думаете, не знаем, что вы друг друга нашими кличками зовете? Кто из вас за глаза называет друг друга по именам-отчествам? И русака вы зовете Дон Кихотом, и химика Босяком (он был лыс), и Сучка Сучком. Сами вы это и сделали, больше некому, вам ее занудность и хвастовство двумя высшими во как осточертели. Нечего валить с больной головы на здоровую!

Что тут было! Шум и ярость. С Сучком сделалась истерика. Она, оказывается, не подозревала, что зануда. Что учителя ее зовут ученической глупой кличкой. И что вообще люди такие.

Такова была история с географиней, а конца я не помню.

Зато помню конец истории, хотя с историей никаких географий и в помине не было. Историю нам поначалу долдонил сам директор, никогда не трезвый заслуженный работник титского просвещения с краткой орденской планкой на кителе и меткой кличкой Плебей, приклеенной нашими интеллектуальными предтечами. Заметь, Эвент, учитель жил и умирал с кличкой, разве что переходил в другую школу, не имевшую никаких контактов с предыдущей. Потом Плебея сменили другие плебеи в юбках или брюках, и они бубнили такую чушь, таким языком, с таким скудоумием! Музы Клио, Эвтерпа и прочие были немы. Да мы и не подозревали родственности муз бессмысленному скоплению дат и имен, скрепленному пролетариатом, который затем и явился на свет, чтобы придать смысл истории.

Так продолжалось до тех пор, пока в девятом классе — увы, так поздно, но, благодарение небу, это все же произошло, — вошла в класс маленькая, конопатая, рыжеседая женщина в очках с такими толстыми стеклами, что сквозь них глаза ее казались булавочно-крохотными. И мы пропали. Время урока прошмыгивало кратким скачком. Как жизнь. Тогда, правда, мы еще не знали ничего о жизни, столетие казалось нам вечностью. Но мы вдруг узнали жизнь в истории. Жизнь большой и склочной европейской семьи. И других, не менее склочных. Таинственные кулисы распахнулись перед нами — вдруг! Нужда отвечать стала ужасать нас потерей времени, мы учили, чтобы оттарабанить урок, сберегая максимум времени для лекции. Ты уже понял, Эвент: титский метод отбора кадров забросил в школу лектора для больших университетских аудиторий. «Рассказывайте, Рахиль Моисеевна, мы слушаем!» — ревел со своей задней парты закоренелый Сорока после звонка на перемену и злобно таращился на возможных оппонентов.

Не представляю награды выше этой.

Но власть сумела исхитриться и заслуги Р.М.Аксельрод отметить наградой высочайшей из всех, какой честный человек может быть удостоен в бесчестном обществе: в следующем учебном году ее уволили без права преподавания. Больше мы о ней не слышали.

Почему в надлежащее время я не провел расследования о судьбах моих учителей?