Тоска по Лондону

Второй вопрос: Где нацисты? Не может быть, чтобы их не было в Движении. Еще не время им проявиться? В делегации на левом фланге Утопист, на правом Рычаг. Может Рычаг поправеть? Еще как! Так не поспешить ли мне с соглашением до появления более правых? Более левых не будет.

Неужто и впрямь империя разваливается? Вижу — и не верю. В общем, разумно. Межнациональным оркестром все еще можно дирижировать. Ввести военную диктатуру. Кто помешает?

Значит, положение еще не необратимо — если они не пропустят решающий миг. Такие гроссмейстеры политической игры…

Ну, диктатура. А дальше? Реформы под эгидой диктатуры?

Какие реформы, когда все гниль?

А если не диктатура, то — развал. Распад связей. Все с самого начала. Усобицы. До какого уровня? Регионального? Областного? А дальше? Коррупция? Сращение структур государственных и мафиозных? На сколько лет? Сто, двести? Больше?

Теперь страшно.

Что будет с мыслящими? Что станут проводить в жизнь те, кто сметет Утописта и Явора? Примут тезис перенаселенности? право на жизнь — не всеобщее право? Кто-то шпиговал этим Мирона…

А если без крайностей, а просто сто, двести лет нищего развития? Как в Шотландии.

Да, но то — Шотландия, а здесь у кого терпения хватит…

Боже правый, что ж это будет…

Людям с трагическим мироощущением нечего делать на голубой, хотя и стремительно рыжеющей планете. Они превращают жизнь в пытку. Хорошо, если только свою.

Ах, Эвент, вижу, как качаешь головой над рукописью, найденной под унитазом: зачем, дескать, он себя так?..

Но я настаиваю на исчезающе малой разнице между нами, Эвент, коль скоро ты дочитал до этого места.

Можно напустить туману и сделать вид, что я — не я. Можно изобразить книжное Я мирно спящим под токатты и фуги Баха, а в музеях холодно восклицающим «Какие тона!» перед полотнами Голландца.

В чем меня не обвиняли… В кровожадности. В эгоизме. В том, что никогда я никого не любил. В том, что шовинист и презираю все другие народы, включая украинский, в среде которого живу.

Обвиняли те, из кого наш век не исторг и слезинки. Те, кто и впрямь не любил, не жертвовал, зато умел смачно поговорить о благодеяниях — за чужой счет, естественно, — при возможно большем стечении народа. Собирали свидетелей своего позора.

Эк меня разобрало… Под занавес отдаю долги. Господам этим я задолжал со своей, уже иссякшей, терпимостью. Давал наилучшие рекомендации наихудшим представителям рода человеческого потому, что волей обстоятельств они оказывались близки мне. Забывал о принципах, когда речь шла о друзьях.

Но друзей, как праныцатэлно замэтыл товарыш Сосо, нет. Есть враги сегодняшние и враги потенциальные. А ты не можешь уже ничего доказать, они объявлены достойнейшими личностями…

Каково, Эвент? Суета сует.

Ну, в том, что я не святой, ты, Эвент, убедился. По крайней мере, это именно то, в чем я стараюсь тебя убедить. Стараюсь, ибо у тебя может возникнуть соблазн противопоставить себя мне. Зря. Мы с тобой одного поля ягоды. (Полагаю, ты, Эвент, как и я, сносной нравственности…) Знавал я людей почище себя, и они не были святыми. Потому и говорить с ними было легко. Со святыми не поговоришь.

Эгоист — это, пожалуй, верно. Не будь эгоистом, разве оказался бы здесь, под куполом… Эгоизм и сострадание совместимы. Я бы даже сказал, что сострадание есть экстремальное проявление эгоизма. Это утверждение верно лишь для людей с воображением. Для умеющих подставить себя на место тех, кому сострадают. Без такой подстановки ни о каком меньшевизме не может быть и речи. (Ты, конечно, понимаешь, Эвент, меньшевики — это те, по ком берутся Второй и Третий интегралы…)

Конечно, теперь уж я не с такой, как прежде, силой реагирую на чужие несчастья. Внутренний цензор появляется и пальчиком: ни-ни, этого ты себе позволить уже не смеешь!

Словом, Эвент, нетрудно было бы книжное Я сделать красивее, сильнее, храбрее, моложе и даже трагичнее. Придумать можно, бумага стерпит, читатель проглотит.

Но дело в том, что в инвариантность я не верю. Даже в книжную. Говорю со знанием дела, как бывший соцреалист. Не зря все мои персонажи плохо кончали в смысле карьеры. Как я ни старался.

И я решил не прятаться. Я — это я. Я, обитатель подвала. Я, сидящий на колокольне в этот страшный час. Я, жертва, да, но не палач. Судьба — моя. Страдания подлинны. Как подлинно то, что меня трясет от музыки Шуберта и трагической мазни Голландца. Это не заслуга. В заслугу себе я мог бы вменить то, чего добился сам вопреки ограниченным способностям, вкладывая в скромные свои достижения массу труда, о чем, как ты, наверно, заметил, Эвент, не распространялся. Этого я добился сам.

А впечатлительность — что? Ее я получил от рождения. Будущим евгеникам, или селекционерам, или инженерам надо, наверно, задуматься о таких и решить…

Но пока — что же делать, Эвент? Если знаешь, помоги. Помоги хоть себе. Не стану утверждать, что моя рукопись имеет иную цель, кроме облегчения собственной жизни. Но на втором плане вижу тебя, Эвент, и буду рад, если рукопись, найденная под унитазом, в какой-то мере… Ну хоть в какой-то мере!..