Читаем Тоска по Лондону полностью

Тоска по Лондону

Петр Яковлевич Межирицкий , Пётр Яковлевич Межирицкий

Именно поэтому в рассуждении безопасности церквушка сия не такой уж тринидаминхлорин. Если меня будет искать сыщик-профессионал, если по каким-то каналам это задание поступит Крошке… если бы Крошка действительно горел желанием найти меня, не вообще человека, живущего у Погулянки, а именно меня, ездившего в командировки в прежней своей жизни в северо-восточном направлении, то к утру или даже ранее я сидел бы где положено. Но — сидел бы, а не валялся в канаве с проломленным черепом. Потому-то это задание и не поступит Крошке и, стало быть, никому из полицейских ищеек, поскольку он царь, бог и начальник сыска и все приказы идут через него. А оперативщики отличаются хваткой, но не сообразительностью. Следовательно, ночь в церквушке я проведу спокойно. Только одну. Следующую либо в постели, либо в морге.

А без прогнозов можно?

Что ж, можно и без.

Вот и церквушка. Удачно прошел, не вступил в конфликт ни с чьей собственностью.

Что ж я скажу батюшке? Черт… Ффу! Бог знает, что скажу. Но давай хоть галстук снимем, приятель, не вламываться же, словно опер, вручающий повестку на обыск в храме.

Скромная сельская обитель на склоне холма среди более высоких холмов, поросших кустарником, балки, просторные дали, и от всего мирового безбожия лишь игрушечная железная дорога далеко внизу, а за нею нахально вдвинутая в небо рыбья кость радиомачты, в этот миг, должно быть, изрыгающая в эфир их нахальный и богопротивный свист о преображении титскизма.

Ну, давай!

Батюшку нашел в ризнице. И не прежде нашел, чем убедился, что в храме пусто, ни один добрый самаритянин меня не видел и не видит в данный момент. Батюшка в полном облачении корчил рожи у зеркала. Одновременно он напевал псалмы и думал о чем-то мирском, не имевшем отношения ни к духовному песнопению, ни к своему отражению. Когда человек занят тремя такими делами, особых высот вокала он не выкажет, но тембр у него приятный, а это располагает.

День добрый, сказал я, кланяясь зеркалу. Батюшка обернулся и оказался вовсе не таким уж пацаном, каким сразу почудился, со светлыми глазами и волосами и слегка впалыми щеками. День добрый, отозвался он с заминкой и, даю голову на отсечение, в глазах что-то такое мелькнуло вроде — постой-постой, кто ж это к нам пожаловал, ведь знакомый кто-то, но кто — убей не припомню.

Я иудей, святой отец, сказал я, но по ряду причин пришел к вам причаститься и получить отпущение грехов.

Вижу, добродию, уста ваши шевелящимися, но не слышу слов, сказал он. Узнал, значит.

Я пришел исповедаться, отец мой. Я умирающий и пришел к вам за глухим причастием.

Могу ли я помочь вам, как мирянин?

Возможно.

Вы ведь не из моих прихожан…

Разве это важно, отец мой, все мы твари господни.

В свете достижений науки это стало сомнительно, сказал он и засмеялся. Да вы еретик, отец мой. Я мыслю, сказал он, без этого в наше время нельзя. Враки, отец мой, враки и вредные иллюзии. Если вам нужны деньги, начал он, деньги умирающему, перебил я, зачем? Расскажите о себе, попросил он и указал на стул. Я сел, и усталость придавила меня. Он остался стоять и смотрел на меня сверху вниз глубоко посаженными светлыми глазами — варяг, кипчак, древлянин, может, и немец, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык, кто знает, этого о себе никто не знает, в паспорте написано (украинец, и так это и есть, коль скоро он в этом убежден. В нашей семье говорили на литературном русском. Если бы мне не вбили с такою страшной силой, что я еврей, мог умереть в убеждении, что я чистокровный русак.

Я киевлянин, отец мой, учился в школе напротив Андреевского собора. Иногда на большой перемене интереса ради мы заходили вовнутрь, собор тогда был действующим. Теперь там музей. В цоколе собора находилась церковная семинария. Теперь там тоже музей. Страшно, когда Бога изгоняют из церквей. И когда безбожию учат там, где посвящали Богу. Вы мне верите?

Вам я поверил бы и без этого, тихо сказал он. Кстати, вы отстали от жизни, в церквах теперь снова поют, притом не лучшие песни. И у вас, спросил я. Ну, у себя я пою сам. Вы, конечно, знаете, что богоизбранность — это самозаклание, сказал я, не зря вы терпите еврея Иисуса… Что я могу для вас сделать, перебил он. Спрячьте меня на ночь. Идемте, сказал он. У входа в подвал я тронул его за руку: отец мой, у меня клаустрофобия. Вы мне не доверяете? Верю, как Богу, но ведь и Господни пути неисповедимы. Засуньте меня под купол, оттуда я уплыву, словно ангел. Там холодно, с мукой в голосе сказал он и сделал налево кругом.

Сухой воздух колоколен моего детства, вот ты опять…