Тоска по Лондону

Жизнь состоит из обстоятельств. Накладываясь на характер, они дают эпизоды. Сумма эпизодов составляет судьбу. Обуздай характер — эпизодов не будет. Будут другие эпизоды. Значит, и судьба другая. Чудно!

На деле обстоятельства почему-то всегда оказываются сильнее. Обстоятельства места. Обстоятельства времени. Национальные обстоятельства. Сексуальные. Амбициозные. Чего стоит одно лишь обстоятельство кетовой икры…

Куда же ты, Эвент?

— Домой пора.

А я?

Как холодно и пусто, и вкрадчивый ветер под куполом леденит кости и выдувает остатки тепла… которые еще сохраняю… в пользу чего свидетельствуют рваные видения в коротком забытье, погружаюсь в него под смутным светом звезд на колокольне крохотного сельского храма, тоскуя по Лондону не умом и телом, а всей душой. По веленево-прекрасному языку, по уважению к добропорядочности и старомодной королеве, по несравненной терпимости к любому мнению и по тому чувству защищенности, какое, наверно, испытываешь рядом с безоружным полицейским в надвинутом на лоб традиционном шлеме. Я мог быть там, если бы обиженная любовь не швырнула меня в беспощадную мясорубку Одной Шестой обитаемой суши…

Кому нужна ненужная любовь…

Да, не нужна тем, на кого обращена. Нужна носителям. От этого никуда не деться таким, как мы, Эвент. Никуда.

А другие — ничего, справляются.

Мне снился сон. Мой папа, он не может двигаться, но, как всегда, спокоен, я ношу его на руках, как ребенка, прижимаю к себе и плачу, плачу…

Стоп! Поплакал во сне — хватит.

Снился еще какой-то сон, но я его не помню. Стало быть, спал крепко. Долго ли? Последний раз глядел на часы около двух, а сейчас три десять. А спина-то болит ух как! Если прихватит, то и до города не доберусь, идти ведь пешком, описывать петли вокруг вероятных застав. Это не тщетная предосторожность. Опыт учит не пренебрегать врагом. Лишь те побеждали, кто не был ленив. Зря я, что ли, изучал историю и даже сам капнул в нее каплю Новороссийских Фермопил…

Холодно. Темно. Страшновато. И — больно.

Ничего, скручивало и похуже.

Да, но можно было лежать и не опасаться, что убьют.

Да, можно было. Теперь нельзя. Давай, распрямляйся и — вперед.

Плед снести в ризницу, никаких следов. Спасибо, батюшка, вовек не забуду. Хотя — каков мой век…

Лестница, осторожно, не скрипнуть, не будить собак, особенно пока я здесь. Ну, все.

Батюшка, я пошел. Туда, где все черти выстроились по мою душу.

А темень — глаз выколи. Как на Лысой горе. Найду ли прежние пути? Даже искать не стану, выбраться бы к железной дороге. Вдоль полотна тропа до самого Пидзамче, а там я знаю десять маршрутов проходными дворами и закоулками такими, какие самому Крошке неведомы.

Осторожно, здесь что-то… А, ч-черт! Ох-хо-хо! Долбанулся-таки. Ну тихо, тихо. Камень как камень. Не сломал ногу — и ладно. Собаки вот растявкались… Давай, времени в обрез, до шести надо позвонить Завгару, с постели поднять, но застать дома, а до шести еще шагать!..

Сколько людей прошло этими тропами под лай собак, лесами, полями, сторонясь жилья, как затравленные звери…

Опекун принес как-то сюжет, еще один из тех, с которыми я не справился. О мальчике Сене. Мальчику было одиннадцать, когда его с мамой, папой и сестрами привели к яме и убили. Ночью Сеня вылез из-под трупов. Ему было больно и холодно. Он хотел пить, в груди хрипело, а из носа шли кровавые пузыри. Трупы не зарыли, потому что поутру яме предстояло принять новые трупы. Взрослый умер бы от одного сознания, что его расстреляли, он в яме, с пробитой грудью, скоро рассвет, и к яме снова придут люди с ружьями делать трупы. Ничего этого Сеня не понимал. Также не знал он, что совершает геройское усилие. Если знаешь — тут и конец героизму. Сеня без всякого героизма выбрался из ямы и побрел в направлении, указанном инстинктом. Или всевышней волей. Пришел к церкви. Священик спрятал его в подвале, где уже было несколько детей, расстрелянных небрежно. Когда они чуть окрепли, священик запряг лошадь в телегу, взял собаку и повез детей по деревням. Приводил их в им самим определенные дома и говорил: «Хай вин тоби буде за сина. Хай вона тоби буде за дочку». И стал Сеня украинским сыном. Пахал, и сеял, и косил, молотил, спал, ел вместе со своими новыми братьями и сестрами, и отправился в ссылку, когда пробил урочный час украинского освободительного движения. В Сибири женился, конечно, на ссыльной украинке, стал классным механиком, родил детей и получил разрешение вернуться. Но не в деревню, там танкодром, вернулся во Львов, где получил квартиру за особые заслуги в деле ремонта автомобильных моторов. Таких, как Сеня, механиков на Украину с полсотни наберется. И все шло распрекрасно до того дня, когда жена заголосила: ой боже ж ты мий, шо ж робыты, уси жиды йидуть соби до Израилю, а мы нэ можэмо зрушиты?! А что было делать? У кого справку брать, что Сеня жид? У тех, кто его расстреливал? Внешне он сомнения не вызывал, даже штаны снимать порывался, но в паспорте у него был полный порядок. И никому ничего не докажешь.

Интересно, как сложилась дальнейшая сенина судьба.