Тоска по Лондону

Интересно также, как сложится моя. В значительной степени сам же я ее и складываю. Если проводить параллели между мною и великими людьми, а это практическая мера, укрепляющая волю к сопротивлению в трудных обстоятельствах (болтай, болтай! тоже мера!), то нынче я уподобил бы себя великому генералиссимусу товарищу Сталину в день вероломного нападения Германии на СССР. Тут руководить надо, принимать решения — а у него понос и полные штаны. Вот и мне за день надо провернуть столько, что самые толстые штаны взмокнут, а уже ушиблена нога, хандрит поясница и имеется в наличии боль в затылке — чудное начало!

Но есть и отличие, радикальное. Я планировал войну и оказался готов к ее началу. Не прикидываюсь овечкой и не упрекаю врага в вероломстве. Я иду на вы, падлы, и берегитесь любви моей. Точка.

Вот и полотно. Но что же дальше, ведь идти-то я не могу. Ни вчерашний день, ни вечер, ни сегодняшнюю ночь я не провел нормально, а человек я вовсе не здоровый и не молодой, и у меня сосудистая дистония, и нога ушиблена, и я не могу!..

А как бы это без истерики? Жаловаться, сам понимаешь, некому. Никто не поможет, но многие с охотой добьют. Отдохни пока темно. Темно будет еще долго. Главное — не терять головы. А это особенно важно ввиду того, что, кажется, спешить-то особенно некуда…

Ну-ну-ну, это еще что за мысли за такие?

А такие, очень даже трезвые. Был бы крайне обрадован, если бы услышал сонный голос Завгара, представься мне возможность позвонить ему в этот глухой предутренний час.

K чему и следует стремиться. Вот и цель желанная, а вовсе не центр города, до которого долго, и больно, и опасно добираться. Не спеши, выгуляй мысль, проглоти пилюлю, где моя коробочка, а вот она, коробочка, а вот пилюля, спасибо фармакологам за это снадобье. И, стало быть, меняем диспозицию, идем обратно до Пидзамче, катим до последнего полустанка перед вокзалом, это мне экономит время и силы. Далее — звоним!

… Угрюмый северный лес вдоль дороги. Летний полдень. Пусто и беззвучно, лишь покрикивают птицы лесные. Хотел бы верить, что вокруг и впрямь безлюдно. Идет война народная. Здесь нет сплошной линии обороны, и некоторые отчаянные собкоры на свой страх пробираются лесными тропами мимо немецких и финских дозоров с Ленинградского фронта на Волховский. Я на обратном пути. Немецкие дозоры пройти сравнительно просто, немцы неважные егеря, шумливы, выдают себя. Но сейчас мы пробираемся финскими местами, а это другой компот. Мы — это я и фотокорреспондент газеты «На страже Родины» Сема Хлюст. Он шагает, целится в меня «лейкой» и уговаривает состроить воинственную мину. Но солнце так ласково, облака пушисты, опасный лес так девствен, и, конечно же, прозрачное озеро за лесом в нежной опушке осин, запах пресной воды доносится даже сюда, на дорогу, и это после блокадной зимы, но я просто не могу согнать с лица улыбку, хоть и надо угодить Семе, славный он парень…

Догадываюсь, что сопереживание изрядно сокращает жизнь…

Эта картинка не из моей биографии. Это просто моментальный снимок: улыбающийся Наставник в гимнастерке с петлицами старшего политрука шагает по лесной дороге, глядя под ноги, и темный лес щерится на него. Вершины елей озарены, солнце греет каждую былинку, и невозможно поверить, что в следующий миг после щелчка фотоаппарата щелкнет выстрел, и Сема в его сержантской форме удивленно ляжет на дорогу и устало закроет глаза, а Наставника окружат вооруженные финны. Офицер прочел журналистское удостоверение и коротко скомандовал. Шестеро солдат стали в шеренгу и подняли автоматы. Офицер отошел к строю. Наставник выпрямился. Закуковала кукушка, Наставник удивденно поглядел в ее сторону и снова повернулся к солдатам, оправляя пояс с пустой кобурой. Офицер поднял руку.

Не Наставник рассказывал мне об этом эпизоде. И не говорил, что в этот миг перед его внутренним взором пронеслась вся жизнь. Наверно, он подумал все же о своих двух маленьких девочках. Но это, повторяю, лишь догадка. Он просто стоял и ждал конца. Вдруг офицер подошел к нему, сунул удостоверение, пистолет и на сносном русском сказал: «Ухотите, шорт пы фас попрал, только не по тороке, а лесом».

Вот с такими людьми сводила меня жизнь…

А на звонок никто не отвечает. Это в пять утра.

Вопросы?

О, ворох!

Поставь хоть один.

Не могу. Страшно.

Но ты же догадался до этого там, в темноте железнодорожного полотна. А теперь страшишься додумать собственную мысль?

Да, страшусь.

Ладно, подкрепился — хватит, мотай из этой забегаловки, пока никто не опознал. Забраться в тихое место и провентилировать все до конца. Времени осталось часа полтора. Где-то заборчик здесь, за ним пустырь, на нем еще с доэмиграционной поры, свалены ржавые баки, местечко как раз на такой случай…

Вот заборчик, вот они, баки. Здесь с часик могу пересидеть…

Ну-с, так что же?

Это может быть игра моего воображения. Работу Завгар начинает в девять, а в такое время обычно храпит сладким сном, но не обязательно же в своей постели. Потом, он мог быть привлечен для моей поимки…