Тоска по Лондону

Он стал трястись от хохота, и я понял, что сглупил. Горе не от ума, оно от остроумия. Остряков бьют. Полковник хлестнул меня наотмашь — от своего подбородка к моему, продолжая смеяться, но с пожелезневшими глазами на каменном лице. Хлестнул меня, как шута. Я сделал движение головой, но уклониться не сумел, и удар, хоть и скользящий состоялся. Я встал, тут открылась дверь, в проеме возник некто в серо-сизом костюме и в армейского образца ботинках с твердыми носами — чтобы, бия ногами, пальчики свои не повредить бы. Он сходу оценил обстановку: полковника с кривой ухмылкой на лице и с рукой, вернувшейся к своему подбородку, с полным, разумеется, к нему дружелюбием, и меня, отпрянувшего со вздувшейся губой. Лазоревые глазки над сизым костюмом скользнули по мне, словно по бирке на ноге трупа, залежавшегося в морге на опознании, и обратились на повелителя моего тела:

— Ромцю, то вже неважно, кончай здесь, ты нам нужен.

Дверь захлопнулась. Полковник встал, обогнул стол и подошел ко мне вплотную.

Ромцю!

Злоба затопила меня.

— Рома! Ты же генерального штаба! Что же ты делаешь, Рома, прекрати! — сказал я голосом Чарноты.

Лицо его перекосилось, он ударил меня кулаком в нос, я почти не почувствовал этого и жестко сказал: «Балуете, барин!» Тогда он ударил меня так, что сознание вернулось лишь на лестнице, по которой меня волокли вниз. Здесь в глаза мне невесть откуда ударил солнечный зайчик и почему-то напомнил Unemployment Office в Нью-Джерси. Компания потеряла несколько крупных заказов, и нас уволили. Регистрироваться на пособие я приехал во второй половине дня. Офис был пуст. В окна било солнце, а за стенами устремлялись в сухую октябрьскую синеву свеженькие небоскребы, прораставшие прямо из старого загаженного города. В огромном низком зале с белым пластиковым полом почти затерялась очередь на регистрацию. Очередь состояла наполовину из черных, наполовину из белых. Я стоял и думал: какая судьба! куда занесло! Меня, титского-претитского, с таким чувством родины, до мозга костей пропитанного идеалами — школьными, дошкольными… Ну, хотел бы назад, кольнуло меня, и внутренний голос убежденно ответил: Нет! У меня так покойно было в тот день на душе…

Ну вот тебе и Нет…

* * *

Ни ремня уж на мне, ни шнурков. Лампочка на потолке упрятана под массивную решетку. Не добраться до нее и не разбить, чтобы заполучить осколок стекла, даже физкультурному воспитаннику Льва. Мы же не гекконы, в конце концов. Вот не подумал бы, что у них такие помещения для обработки. Метров шесть до потолка. Стены выкрашены синей масляной краской. Гнусный запах, его пытаются перебить хлоркой. Ни единого крюка на стенах, даже дверь без ручки, так что со шнурками они уже переборщили.

Но на самоубийство им меня не толкнуть. По двум причинам, обе веские.

Первая — у меня нет желания самоубийством начинать еще одну (бесконечную — жизнь. Жизнь пришла не по моему желанию, так и уйдет.

Вторая — они приберут меня сами. Приберут, расколюсь или нет. Я нежелателен при любом развитии событий.

Удивительно, как сбываются худшие опасения. С детства в стране, из которой эмигрировать можно было лишь на тот свет, боялся эмиграции — эмигрировал. В эмиграции боялся вернуться — вернулся. Боялся умереть в застенке — умираю в застенке. Пуще смерти боялся потерять любовь — нате вам, потерял…

Боялся того, зерна чего ощущал в себе.

Ты здесь, вечный оппонент… Неужели и зерна потерь нес в себе?

Все вы играете ценностями. Перебираете, прикидываете: а если без этой? а без той? Тогда горе уже не надуманное и слезы не приличия ради… О люди, люди!

Ты создал нас такими. Зачем? К чему нам упорство в достижении недостижимого? Ты ведь и разумом нас наделил, мы способны отличать возможное от невозможного — и все равно… Была у Тебя высшая цель? В чем она? Ответь же в последний час!

В последний отвечу.

И с разгадкой уйду? Но с разгадкой я хочу жить! Обдумать ее, обсудить с другом.

С разгадкой не живут. С нею уходят, с неразглашенной. Ты строишь гипотезы, они развлекают тебя. Строй. Построй еще одну на базе своих жалких знаний об искуственном интеллекте.

Ты намеренно толкаешь меня на ложный путь. Хочешь, чтобы я предположил, что человек — компьютер избыточной емкости… Дескать, даже при плотной набивке остается масса пустых ячеек, при отсутствии постороннего сигнала, в состоянии безделья, мозг переносит информацию в эти ячейки и создает эффект игры с бесконечными вариантами. Дескать, отсюда и сновидения, а не из Общего Потока. А в бодрствующем состоянии игра с тем, что для этого компьютора есть наибольшая ценность… Ааааахх!

Вот ты и понял. Кричи. Это все, что тебе остается. Ты всегда кричишь поздно. И молишься не о том.

Ты оставляешь меня? В такой час?

Я не оставляю никого, кто не хочет остаться. И потом, это еще не час.

Ты — игра пустых ячеек, Тебя никогда не было. Или Тебя уже нет! Мы беседуем сами с собой, убеждая себя, что отвечаешь Ты! На самом деле Ты создал мир, увидел пакостность Мироздания и покончил с Собой! Трусливо ушел, поняв, что не справишься с управлением! Ты бросил нас!

О, мы, несчастные!

* * *