«Товарищ Керенский»

После этих слов репортеры зафиксировали «сильное движение на всех скамьях»[571]. Можно представить, какой шок испытали от такого обвинения избранники армии, честолюбивые ветераны, за симпатии которых уже несколько дней боролись виднейшие представители политического олимпа. Керенский, почувствовавший реакцию аудитории, продолжал: «Я, товарищи, не умею и не знаю, как народу говорить неправду и как от народа скрывать правду…» Некий солдат закричал в страшном возбуждении: «Да здравствует гордость России!» Вновь раздались «бурные, продолжительные аплодисменты»[572].

Оратор откровенно поведал о своем отношении к событиям. Его речь приобретала исповедальный характер, но тема «взбунтовавшихся рабов» продолжала в ней звучать: «Я пришел к вам потому, что силы мои на исходе, потому что я не чувствую в себе прежней смелости… у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлечением, достойным русского народа»[573].

Дав зарисовку изможденного вождя, разочарованного безответственным поведением соотечественников, неготовых стать «свободными гражданами», Керенский призвал своих слушателей думать о судьбах страны. Он указал на опасность братания с противником, а затем вновь вернулся к трагедии вождя революции, ожидания которого обмануты: «Я жалею, что не умер тогда, два месяца назад. Я бы ушел тогда в другой мир с твердым сознанием, что раз навсегда для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки взаимно уважать друг друга, и управлять своим государством не так, как им управляли прежние деспоты…» Вновь корреспонденты зафиксировали в зале «сильное движение»[574].

Министр, почувствовавший волнение аудитории, обосновывал свое право говорить горькую истину. Он ссылался на собственные заслуги: «Я пришел сюда потому, что я сохранил за собою право говорить правду так, как я ее понимаю. Людей, которые и при старой власти шли открыто, – этих людей не запугать!» Данное заявление также было встречено бурными аплодисментами[575].

И все же Керенский сохранял надежду на благоприятное развитие событий – при условии утверждения всеобщей самодисциплины: «Судьба страны в ваших руках, а страна в великой опасности. Мы хлебнули свободы, и мы немного охмелели. Но не опьянение нужно нам, а величайшая трезвость и дисциплина. Мы хотим войти в историю с достоинством, и пусть на наших могилах напишут: они умерли, но никогда не были рабами». Вновь раздались бурные и продолжительные аплодисменты[576].

Керенский сошел с кафедры, шатаясь от усталости. Последовали новые аплодисменты и выражения сочувствия и доверия. Правда, И. Г. Церетели вспоминал: «Но на самом собрании, вопреки газетным отчетам, сообщавшим, что речь Керенского сопровождалась бурными одобрениями собрания, большинство делегатов встретило эту речь очень холодно, т. к. оратор, при всем своем подчеркнутом волнении, говорил в туманных выражениях и избегал указывать, кого именно он имел в виду»[577].

Однако читатели газет об этом не знали. Знакомясь с отчетами прессы, они полагали, что выступление сопровождали «шумные аплодисменты» и «бурные овации», а корреспонденты сообщали о потрясающем успехе оратора. Неопределенность же формулировок позволяла многим солидаризоваться с позицией выступающего – читатели не требовали точных определений и адресных обвинений, они ориентировались на общий эмоциональный настрой речи. Возможно также, что Церетели приписывал свои впечатления от речи всем присутствующим. Он не без оснований опасался, что в условиях пропагандистских кампаний, направленных против Совета, речь Керенского может стать оружием противосоветских сил.

Некоторых социалистов настораживали иные мотивы речи Керенского: положительный образ «восставших рабов» был элементом европейской социалистической культуры, в годы войны он был актуализирован названием группы германских интернационалистов – «Спартак».

Слово взял солдат И. О. Иофин, товарищ (заместитель) председателя съезда. Во многие газетные отчеты его выступление не включили, хотя некоторые издания все же писали об «инциденте». Стенографический же отчет, в этой части неполный, указывает, что Иофин приветствовал Церетели, которого назвал «единственным, наиболее точным, наиболее верным выразителем наших желаний». Это было воспринято как критика речи Керенского, не сочтенного, таким образом, «точным» и «верным» выразителем желаний фронтовиков, и на следующий день Иофину пришлось публично оправдываться[578].

После ответов Керенского на вопросы последовало выступление Церетели. Он попытался скорректировать трагическую картину положения в стране, нарисованную Гучковым и усиленную Керенским: «Та тревога, о которой говорил Керенский, царит и среди нас, но это не тревога за будущее близкое счастье нашей родины…» Церетели, уточняя, даже опровергая оратора, постарался сохранить популярного политика в качестве союзника[579].