Однако это настроение Керенский умело направил в иное русло, имея на своей стороне и «большую прессу», тиражировавшую ударные фрагменты его выступления, и издания конституционно-демократической партии, и некоторые газеты умеренных социалистов. Речь, оформлявшая политически выгодным для ее автора образом общественные тревоги и страхи, стала важным аргументом в пользу создания коалиционного правительства, привлечения социалистов во власть. Формируя общественное мнение и опираясь на него, Керенский принуждал колеблющихся лидеров Совета и либералов к соглашению. И – в отличие от авторов других «тревожных» посланий – оставлял своей аудитории надежду на успех революции. Он требовал решительных действий от «граждан», противостоящих «взбунтовавшимся рабам». Некоторые современники оценивали речь Керенского даже как некий знак «перелома»[602]
.Эта речь оказала воздействие и на массы, ориентирующиеся на умеренных социалистов. Если разговоры о «гибели» и призывы к дисциплине, исходившие от либеральных и консервативных кругов, могли быть квалифицированы этими массами как «контрреволюция», то призыв Керенского никак нельзя было ни игнорировать, ни аттестовать подобным образом: устойчивая репутация революционного вождя блокировала такую интерпретацию. Патриотическую тревогу, выраженную и оформленную выступлениями Гучкова, статьей Андреева, другими многочисленными текстами о «гибели России», Керенский переключал на поддержку собственного курса.
С уходом Гучкова в отставку правительственный кризис вступил в новую фазу. Керенский активно участвовал в переговорах о создании коалиции, особое значение имело его давление на руководство Совета[603]
. В ночь на 5 мая было создано новое правительство, в состав которого вошли лидеры меньшевиков и эсеров. Керенский стал главой военного и морского министерств. Примечательно, что его право на занятие этих должностей некоторые публицисты связывали с гражданской смелостью, которую он проявил при произнесении своей знаменитой речи:Кто может сказать многомиллионной массе, хмелеющей от свободы: «Смирно», «Вперед»?
Никто, кроме одного. Только тот, кто решился, и даже не решился, а просто сказал всей стране: «Рабы!», он скажет: «Вперед!»
Это Керенский[604]
.И в новой политической ситуации продолжали обсуждать речь Керенского. В. А. Маклаков 4 мая высказал предположение об источниках образа, использованного оратором:
…в какую бы форму мы ни облекли основную мысль: сказали бы мы так, как Керенский, перефразируя старинную «анафему» Ивана Аксакова, который воскликнул в минуту горя: «Вы не дети свободы, вы взбунтовавшиеся рабы!», будем ли мы говорить дипломатическим языком, как Временное правительство, которое объяснило, что социальные связи разрушаются скорее, нежели созидаются новые, каким бы языком мы ни говорили, под этими словами скрывается одна главная мысль: Россия оказалась недостойной той свободы, которую она завоевала.
Вряд ли Керенский был доволен такой трактовкой своей речи, однако его выступление было пригодно и для подобного использования. Маклаков указывал: «Мысль, что Россия может оказаться недостойной свободы, которую она получила, мысль эта заставила Керенского жалеть о том, что он раньше не умер, но эта мысль для других будет не разочарованием, а только подтверждением их прежних горьких сомнений»[605]
. Этот фрагмент выступления Маклакова может быть понят и как скрытая критика Керенского, запаздывающего в своих оценках, к которым либералы пришли уже ранее[606].Слова о «взбунтовавшихся рабах» стали известны буквально всем. И в других своих выступлениях Керенский говорил о «рабстве», описывая дореволюционные общественные отношения; революция рассматривалась им как «освобождение от рабства», а новая Россия представлялась страной, «сбросившей цепи рабства». Образ «рабов», превращающихся в «свободных граждан», был присущ его риторике.
Среди многочисленных и разнообразных откликов на речь Керенского выделяется письмо за подписями Вл. И. Немировича-Данченко, К. С. Станиславского, артистического персонала, рабочих, служащих и администрации Московского Художественного театра: