«Товарищ Керенский»

С. М. Эйзенштейн в фильме «Октябрь» (1927) изобразил главу Временного правительства как самодовольного и хвастливого претендента на роль Наполеона. Конфликт Корнилова и Керенского иллюстрировался с помощью обращенных друг к другу статуэток Бонапарта – режиссер напоминал зрителю о «деле Корнилова», которое современники с разными взглядами ощущали как противостояние двух кандидатов на роль Наполеона. В сценарии фильма есть сцена, в которой Керенский, «в халате и, как всегда, иронически улыбаясь, подписывает приказ О ВОССТАНОВЛЕНИИ СМЕРТНОЙ КАЗНИ. Поставив точку, он гордо встает и считает “всех за дерьмо, а себя за Бонапарта”. Это смешно»[816].

Образ ложного Бонапарта был присущ не только советской политике памяти – его можно найти, например, в мемуарах эмигрантов. «Не Наполеон, но, безусловно, позирует под Наполеона», – описывал Керенского генерал П. Н. Краснов[817]. Другой генерал, Б. В. Геруа, так вспоминал о своей встрече с военным министром накануне Июньского наступления: «Где я видел точно такое лицо? Нездорово-бледное, с рыжей щеткой на голове, без бороды и усов, с крупной бородавкой? И такое выражение глаз и рта: загадочное, говорящее о тщеславии и о слабости, о зависти и мстительности, о фальши и холодности? Вообще, где я видел такую редко отталкивающую маску? Вдруг меня осенило: Гришка Отрепьев! Именно такое лицо смотрело на нас теперь. Нет, это не был Бонапарт!»[818] За маской великого полководца и решительного государственного деятеля скрывался национальный предатель. Можно, впрочем, предположить, что до описанной встречи Геруа готов был увидеть в Керенском Бонапарта.

Не следует полностью доверять мемуаристам, особенно если речь идет о реконструкции ими давних впечатлений. Но образы Наполеона, ложного Наполеона и даже Лжедмитрия нередко использовались уже во время революции: «До чего довел этот паршивец Керенский нашу Русь. Он хотел быть Наполеоном, но не сбылись его мечты…» – писал солдат-фронтовик осенью 1917 года[819]. Сравнение Керенского с Наполеоном, однако, можно было встретить и еще раньше, поэтому политическая атмосфера мая 1917 года влияла на складывание образа «российского Наполеона», а дискуссия о «бонапартизме» оказывала воздействие на политическую ситуацию[820].

После падения монархии образованные жители России, пытавшиеся понять новую сложную реальность, не могли не вспомнить Францию конца XVIII века[821]. Многие думали и о Смутном времени – официальная традиция русского монархического патриотизма, актуализированная в связи с трехсотлетним юбилеем дома Романовых в 1913 году, настраивала на эту историческую аналогию. Для части социалистов важным было сопоставление с революцией 1848 года и Парижской Коммуной, они использовали тексты Маркса для описания Российской революции, эти аналогии нередко применял Ленин, вспоминавший Луи Блана и Ламартина, Кавеньяка и Наполеона III (и в разговорах о «бонапартизме» часто шла речь о «маленьком Наполеоне»). Но все же особенно часто современники Российской революции вспоминали события конца XVIII века. «Жирондистами» и «якобинцами» именовались разные силы, а роли «Марата» и «Дантона» примерялись на русских политиков. Одни с надеждой, а другие с ужасом ожидали приближения «Термидора» и пришествия «могильщика революции». Многие мечтали о генерале, который положит конец «смуте»: «Пути революции те же, пока не появляются Наполеон или Галифе…» – еще в марте записал в дневнике А. Е. Снесарев[822]. Честолюбивые молодые офицеры перечитывали биографию французского императора, черты которого виделись современникам 1917 года в разных деятелях их эпохи. Во время политических кризисов поиски «Наполеона» обострялись. Энергичного спасителя отечества газета конституционно-демократической партии увидела в стороннике Милюкова, противостоящего «ленинцам» в дни Апрельского кризиса. Автор заметки признавался, что часто думал о «нем»: