«Товарищ Керенский»

Министра сравнивали с разными французскими революционерами. Обещания карать слуг «старого режима» заставляли вспомнить о Марате, «друге народа». «Другом народа» Керенского именовали в некоторых посланиях еще в начале марта: «свободные граждане» села Лежнева Владимирской губернии приветствовали «милого, дорогого друга народа», «избранника угнетенных и оскорбленных», а земские служащие Бирюченского уезда обращались к «другу народа, борцу революции, хранителю справедливости»[832]. Впрочем, здесь отсылка к Марату неочевидна, поскольку подобная риторика уже была усвоена российским освободительным движением для описания «борцов за свободу». Сам Керенский, как уже отмечалось, тоже сопоставлял себя с «другом народа», но решительно отвергал эту аналогию[833]. Его отказ от роли Марата Российской революции был с удовлетворением воспринят некоторыми современниками, но вызвал осуждение со стороны ряда видных деятелей партии эсеров, членом которой Керенский считался: «Разве можно только по хотению стать непоколебимым “другом народа”? Можно отвергать способы борьбы Марата, но нельзя по одному желанию зажечь все свое существо энтузиазмом его ненависти. Так ненавидеть может лишь тот, кто умеет так любить, и где сердце однажды и навсегда удержало в памяти крестную муку народа и не забудет, где источник его страданий»; «Да, проще и легче подражать Робеспьеру, усвоить его напыщенность и под громкими кличами идти назад, назад…»[834] Так эсеры писали уже после августовского выступления генерала Корнилова, когда критика в адрес Керенского со стороны многих из них усилилась (подобная характеристика Робеспьера могла читаться как негативная оценка деятельности главы Временного правительства). Но можно предположить, что в сентябре публично заявлялось то, о чем в марте говорилось лишь кулуарно – в своих, эсеровских кругах: осуждение Керенским Марата вряд ли могло быть созвучно настроениям членов партии, героизировавших революционный террор, романтизировавших якобинскую традицию. Вместе с тем образ Марата использовался для критики Керенского и левыми. На заседании Демократического совещания ему кричали: «Марат! Смертная казнь!»[835] Речь шла о репрессиях, направленных против большевиков и их союзников после Июльских дней, и о восстановлении смертной казни.

Керенский не возражал, когда его сопоставляли с Дантоном. Бельгийский социалист Э. Вандервельде писал в июне: «Будет ли Керенский Дантоном русской революции? Одержит ли он верх над разрушительными элементами, убивающими в армии порядок и дисциплину?» Не все, однако, считали это сравнение лестным для молодого министра. Так, известный литературовед С. А. Венгеров писал: «Меня всегда сердит, когда называют Керенского русским Дантоном. Он – Керенский, и этого достаточно для бессмертия»[836].

Как бы то ни было, все чаще и чаще военного министра начинали сопоставлять с Наполеоном, что неизбежно вызывало публичные дискуссии[837]. И вновь спровоцировала подобные споры «Речь». Газета цитировала письмо фронтовика, опубликованное в издании сторонников Г. В. Плеханова. Автор описывал братание в действующей армии, называя себя и своих единомышленников людьми, которые «потеряли всякую веру, всякую надежду, у которых опустились руки». Писал он и о демократах, «которые возможное спасение видят в Наполеоне». В итоге автор вопрошал: «Неужели этому не будет положен конец? Неужели без Наполеона нельзя обойтись? Неужели мы только будем довольствоваться разговорами о железной дисциплине?»[838] Эти слова могли читаться как скрытая критика Керенского, которого призывали действовать решительно, перейти от слов к делу, чтобы избежать установления военной диктатуры. Но можно было трактовать их и как указание кадетской газеты на необходимость действовать методами Наполеона – именно такую интерпретацию предложил Ленин, который увидел в публикации «Речи» возможность для пропагандистской атаки на своих политических противников: «Неужели не ясно, что эта фраза есть подбивание Керенского или “соответственных” генералов на то, чтобы они взяли на себя роль Наполеона? роль душителя свободы? роль расстреливателя рабочих?»[839]

В свою очередь, статья Ленина вызвала протесты на страницах главной газеты эсеров, защищавшей партийного товарища: «…можно, пожалуй, догадаться, что “Правда” не прочь отвести А. Ф. Керенскому и роль Наполеона?»[840] Такое обвинение представлялось эсерам столь абсурдным, что не нуждалось, казалось, в аргументированном опровержении. Однако сравнение военного министра и Бонапарта проводилось вновь и вновь. Несколько факторов этому способствовали. Поездки Керенского на фронт давали повод к разговорам о перспективах военной диктатуры, противники министра писали о «триумфальном шествии» «завоевателя» и «властолюбца», а его сторонники яростно опровергали подобные характеристики[841].