«Товарищ Керенский»

                               И кто-то, упав на карту,
                               Не спит во сне.
                               Повеяло Бонапартом
                               В моей стране.

                               Кому-то гремят раскаты:

                               – Гряди, жених!
                               Летит молодой диктатор,
                               Как жаркий вихрь.

                               Глаза над улыбкой шалой —

                               Что ночь без звезд!
                               Горит на мундире впалом —
                               Солдатский крест.

                               Народы призвал к покою,

                               Смирил озноб —
                               И дышит, зажав рукою
                               Вселенский лоб[856].

Французский император для Цветаевой – великий исторический деятель, возвышающийся над несчетными рядами невыразительных посредственностей. Именно надежда на российского Бонапарта, каковым она считала Керенского, примиряла на время автора этого стихотворения с революцией. Вождь, украшенный боевым орденом (который Керенский в действительности отверг), воспринимался Цветаевой как торжествующий «диктатор». Такой вождь казался ей своеобразным символическим замещением Наполеона, что проявлялось и в водружении бюста военного министра в московской «Пражской столовой»: «Помню, в военные времена, бюст Бонапарта. Февральская революция сменила его на Керенского»[857]. Другие современники, сравнивавшие революционного министра с Наполеоном, тоже выражали надежду на появление вождя – спасителя отечества и создателя нового государства. Развитая европейская и российская традиция романтизации бонапартизма была использована некоторыми сторонниками Керенского.

Не следует полагать, что выполнения миссии Наполеона от Керенского ждали лишь интеллектуалы. В конце июня солдат-фронтовик писал в частном письме: «Про Керенского у нас говорят, что Керенский кровожадный человек, второй Наполеон. Правда, я Наполеона обожаю – по-моему, это был гениальнейший из гениальных»[858]. Негативные образы «Керенского-Наполеона» получили распространение в действующей армии, но иногда они интерпретировались и в выгодном для военного министра смысле. Однако вскоре люди, возлагавшие надежды на появление сильного политика, который остановит развитие революции, разочаровались в Керенском. Находившийся на фронте военный врач в июле сочувственно цитировал популярную газету: «“Русская воля” стенает, что-де мы до конца обнищали людьми, никого у нас нет, даже Юань Шикая нет. Нет великого Наполеона, нет даже самого маленького, плюгавенького наполеонишки!»[859] Можно предположить, что в мае надежды на появление «Наполеона» у сотрудников этого издания – и его читателей – еще сохранялись.

Во второй половине мая перед Керенским стояли сложные задачи. Он должен был укреплять свою репутацию «сильного политика», а это создавало опасность обвинений в «бонапартизме». Министру нужно было сохранять авторитет среди умеренных социалистов, опасавшихся появления «Наполеона», и в то же самое время обеспечивать поддержку со стороны влиятельных «буржуазных» газет, требовавших «крепкой власти» и «сильного» властителя. Некоторые социалисты отвергали идею наступления, а консервативные и либеральные политики именно подготовку активных боевых операций считали главной заслугой министра. Керенский должен был учитывать эти требования – он стремился сохранить всех союзников, а по возможности и расширить свою базу поддержки.

Между тем в столичном Совете его продолжали критиковать. На заседании рабочей секции Совета, которое состоялось 18 мая, некий депутат, названный в ряде публикаций большевиком, зачитал фрагмент речи, произнесенной министром на фронте, и заявил, что наступление может привести к «бонапартизму». Часть депутатов поддержала это заявление («Утро России» сообщало, что такова была позиция «всех большевиков» Совета). Другие ораторы возражали. Так, некий эсер заявил, что подобные обвинения в отсутствие Керенского, лишенного возможности дать объяснения, будут «предательским ударом в спину». Последовали аплодисменты, и вопрос был снят с обсуждения[860].