«Товарищ Керенский»

Старался его себе представить. Искал его лицо среди встречных прохожих на улице, пробовал угадать его имя в длинных вереницах неизвестных прежде имен, которые ежедневно преподносит газетная пресса.

Потому что с каждым днем я все меньше и меньше сомневаюсь в его приходе. Он придет рано или поздно. Так всегда бывало. Все клонится к тому. И даже его враги, те, кому одна мысль о нем внушает ужас и отвращение, своими действиями невольно подготавливают его триумфальное шествие. <…>

Он, должно быть, желчен, уверен в труде, чудовищно самолюбив, но умеет скрыть это. Ум у него совершенно холодный, трезвый, свободный от всяких иллюзий, острый и гибкий, как шпага.

Такие слова, как «отечество», «свобода», «пролетариат», «равенство», «демократия», «социализм» и «всеобщее счастье», не имеют над ним никакого обаяния. Энтузиазм во имя идеи ему непонятен. Однако как раз по этой причине он умеет пользоваться чужим энтузиазмом для своей выгоды. На службу к себе он готов привлечь любые слова и все идеи, находящиеся в данный момент в обращении.

Среди шума и толкотни революции он проскальзывает незаметно. Он сближается с разными партиями вплоть до самых крайних. Но по существу все они для него чужие. Он смотрит, выжидает, рассчитывает. Он твердо решил выдвинуться, возвыситься над людьми. Однако, весьма вероятно, он сам еще не подозревает, как высоко может поднять его поворот колеса фортуны. <…>

21 апреля, сейчас же после первой стрельбы на Невском, мне одну минуту чудилось, что я вижу его.

Взволнованная толпа шумела, как море. И вот, словно пловец на гребне волны, на плечах группы солдат появился офицер в кожаной куртке, с тремя нашивками, означающими число ранений, на рукаве. Через плечо его была перекинута винтовка, которую он только что отнял у красногвардейца.

Он был невелик ростом, гибок и грациозен. Смуглое бронзовое лицо приближалось к итальянскому типу. Пристально и зорко глядели блестящие черные глаза.

Его профиль напоминал… ну да, конечно, призрачное, наверное, сходство – но он напоминал Наполеона в молодости. Генерал Бонапарт накануне первой итальянской кампании, когда он не успел еще разбухнуть, разжирнеть и отяжелеть и обладал наружностью в этом роде…[823]