«Товарищ Керенский»

Создается впечатление, что симпатии репортеров и редакций газет были на стороне публики, безнаказанно разбившей витрину, нарушавшей общественный порядок и ограничивавшей свободу слова. Во всяком случае, журналисты осуждали циничных театральных деятелей, «спекулирующих» на образе востребованного политика. Впрочем, ни скандал, ни заметки в газетах не помешали дирекции «Невского фарса» продолжать представление, и реклама его появлялась порой в тех же самых газетах, которые сообщали о происшествии[1173].

И в других случаях действия «фарсовых мародеров», театральных дельцов, пытавшихся с выгодой для себя соединить интерес публики к высокой политике со спросом на легкий жанр, вызывали негодование журналистов: «…когда фарсовые спекулянты своими грязными лапами прикасаются к священной русской революции, опошляя ее самым невероятным образом, следует протестовать»[1174].

Как видно из таких суждений, часть современников относила всю область революционной политики к сфере высокого, сакрального, что не допускало использования революционных образов в произведениях «легкого жанра». Но показательно, что спонтанное насилие уличной толпы вызвала именно та постановка, где люди почувствовали оскорбление своего вождя, хотя он и был выведен в предлагаемом сюжете в роли героя. У создателей постановки и у возмущенной толпы были, по-видимому, разные представления о градации сакральности при описании событий «священной русской революции».

Во многих конфликтах 1917 года проявлялась либо борьба между сторонниками и противниками Керенского, либо борьба «за Керенского», стремление сделать влиятельного политика «своим», иметь его на своей стороне, использовать его авторитет. В основе же инцидента, связанного со злополучным представлением «Невского фарса», лежало принципиально разное понимание допустимых форм использования образа вождя. Если одни считали возможным извлекать прибыль, тиражируя любые востребованные образы министра, включая и их использование в произведениях «легкого жанра», то другие полагали, что беззастенчивая эксплуатация популярности вождя оскорбляет Керенского, ставит под вопрос его авторитет, наносит ощутимый ущерб проводимой им политике[1175]. Такие, «легкомысленно» тиражируемые образы лидера разрушали его харизму вождя, а это вызывало протест у сторонников министра.

Для историков представляют интерес причины подобной политизации репертуара предприимчивой дирекцией «театра-фарса», которая желала получить прибыль, «продавая» Керенского. Не менее интересны и мотивы тех, кто был возмущен такой «продажей» своего кумира. Политизация досуга давала возможность заработать тем, кто предлагал революционный продукт, привлекательный для зрителей «театра-фарса», что является убедительным доказательством востребованности образов Керенского. Однако неразборчивое их использование энергичными предпринимателями могло встретить сопротивление со стороны тех, кто был этим оскорблен, ибо наделял любимого вождя качествами особой сакральности. «Продаваемость» Керенского явно свидетельствовала о его популярности, а спонтанная реакция публики Невского проспекта, осуществляющей прямо на месте скорую театральную цензуру, – о его сакрализации, которая требовала регламентации форм его прославления, табуируя некоторые способы использования образа вождя.

Поклонников военного министра возмущала не сама театрализация политики и даже не попытка «заработать на Керенском» – они ведь покупали билеты, чтобы услышать выступления прославленного оратора на лучших театральных сценах страны в то время, когда его противники уже обвиняли их кумира в «актерстве». Поклонников оскорбляло включение вождя в определенный театральный жанр: высокая трагедия революции, главным героем которой стал их избранник, не должна была превратиться в фарс, образ вождя революции не должен был снижаться. Они яростно защищали границу между сакральным и профанным: этот не вполне определенный, плохо маркированный, но священный символический рубеж был важен для удержания ключевых политических позиций, он определял принципы формирования новой политической культуры.