«Товарищ Керенский»

В той характеристике, которую писатель дал Керенскому, явно ощущаются «обстоятельства времени и места»: такие уничижительные оценки в адрес главы Временного правительства были весьма востребованы в эпоху Большого террора. И все же в этом тексте чувствуются отзвуки искреннего отношения бывшего боевого офицера, каким и был Зощенко, к главе Временного правительства. Еще в 1918 году Михаил Михайлович написал ницшеанскую статью «Чудесная дерзость», в которой отдавал должное свирепой решительности большевиков, противопоставляя их «бессильному властелину» Керенскому[470].

В тексте же 1938 года «слабость и безволие» политика, отмеченные писателем уже за двадцать лет до этого, обусловлены немощью Керенского, болезненностью физической и духовной. Плохое здоровье «слабого» министра служит индикатором порочности и несостоятельности проводимого им политического курса. Подобный прием использовали также многие мемуаристы и историки, он стал своеобразным штампом: многие писали и об «истеричности», и о «нездоровом», «сером», «пепельном» лице Керенского, некоторые даже вспоминали о «больной коже» его «нездорового лица»[471]. Этот образ политика, больного и телом, и душой, служил яркой иллюстрацией для повторяющихся рассуждений о «слабости» главы Временного правительства и противоестественности его политики.

У Керенского действительно были серьезные проблемы со здоровьем. Как уже отмечалось, в марте 1916 года у него была удалена почка, пораженная туберкулезом[472]. Молодой министр и сам нередко признавал, что его силы находятся на пределе, накануне революции он ходил с палкой и выглядел, как настоящий инвалид. Февральские же дни стали страшным испытанием для его организма. Не только пристрастные мемуаристы, но и авторы дневников, в том числе и те, кто сочувственно относился к министру, описывали его бледное, «страшно бледное», измученное, худое и одновременно отекшее лицо со следами постоянного недосыпания, землистый, «почти мертвенный» цвет лица, бескровные губы[473]. Однако, в отличие от мемуарных свидетельств, синхронные источники личного происхождения, указывающие на болезненность Керенского, часто вовсе не содержали негативной оценки. Во многих случаях в них выражалось сочувствие (которое подчас легко конвертируется в политическую солидарность). В то время упоминание болезненности политика порой «прочитывалось» даже как признание за ним качеств, подтверждающих его статус настоящего вождя.

Такое отношение к «больному» политику, который именно вследствие своей явной болезненности воспринимался как «сильный лидер», требует особого комментария.

О плохом состоянии здоровья Керенского было известно довольно широко. Газеты в 1917 году сообщали о его усталом, бледном лице, об усталом, издерганном голосе[474]. В Петрограде передавали: «Говорят, Керенский – больной человек. У него туберкулез почек. Одна почка уже вырезана. Он держится лишь непрестанным нервным подъемом. И когда этот подъем в силу естественных физиологических причин кончится, то прервется и политическая карьера народного трибуна». Так писал дружественно настроенный по отношению к Керенскому журналист, сопровождавший военного министра во время поездок на фронт[475].

Многие газеты информировали своих читателей об обмороках министра, сопровождавших некоторые его выступления. Впоследствии эти обмороки описывались как проявления его «слабости» и «болезненности», «истеричности» и «женственности» (такие утверждения также стали своеобразными штампами в мемуарных и исторических сочинениях). Но в марте и апреле подобные недомогания производили совершенно иное впечатление, а сам Керенский со своими сторонниками давал им выгодную для себя интерпретацию. В марте, во время выступления в Московском Совете солдатских и офицерских депутатов, министр упал в обморок. Очнувшись, он сообщил взволнованным слушателям, что не спал неделю[476]. Аудитория должным образом оценила жертвенность самоотверженного политика. Известный социалист-революционер М. В. Вишняк так вспоминал этот эпизод: «Бледный, изможденный и не только курсистками “обожаемый” Керенский производил огромное впечатление на аудиторию самим своим видом безотносительно к тому, что он говорил. В конце концов, он повторял самого себя. Но его напряжение и возбуждение передавались слушателям, и они переживали его экстаз. В конце речи в Политехническом музее Керенский упал в обморок, и это только усилило эффект его выступления»[477].

В других случаях до обмороков не доходило, но свидетели выступлений Керенского чувствовали, что силы оратора на исходе. По описаниям газет, министр сходил с трибуны «почти шатаясь от усталости». Это делало речи политика весьма эффектными и запоминающимися. В. Б. Шкловский, вовсе не благоприятно настроенный по отношению к Керенскому мемуарист, так вспоминал одну из его речей: «С измученным лицом человека, дни которого уже кончаются, кричал он и в изнеможении наконец упал в кресло. Это произвело страшное впечатление»[478].