Трагический рейс

Не знаю, как распространилась молва, что первоначально на борту «Синга Бетины» было пять человек, но трое уже умерли. Пока еще, правда, оставалось неясным, выбросили ли мы остальных за борт или просто съели. Когда меня снова и снова спрашивают: «Лима оранг судах мати?» («Пять человек уже умерли?»), я холодно отвечаю: «Не пять, а двадцать пять!» Это утверждение воспринимается на веру как изречение из Евангелия, и я чувствую, как соответственно моя репутация укрепляется.

Я вскользь упомянул о Джоне Селамате, но он заслуживает того, чтобы о нем рассказать подробнее. На следующий день после прибытия я, как обычно, вытащил наш мотороллер на берег и собрал его. Но не тут-то было! Мне не удалось его запустить. Дотащил своего верного боевого коня до ближайшей мастерской, в которой толпа китайцев трудилась над допотопными грузовиками и обветшавшими тракторами, и оставил там. Через два дня хозяин мастерской Джон разыскал меня и сообщил, что мотороллер разобран на части, но, увы, ничего сделать не удалось. Какая-то загадочная история произошла с мотором. Сломался подшипник в магнето маховика, а заменить эту деталь новой немыслимо. По правде говоря, я был к этому готов, но что меня буквально сразило — это отказ Джона от оплаты. Ведь он прочистил и собрал мотор, то есть проделал немалую работу. На мое предложение уплатить за этот труд он пожал плечами и сказал: «Но ведь я же не пустил мотороллер в ход!»

В любой стране такая честность сама по себе вызывает восхищение, но здесь она мне показалась невероятной. После того как Джон ушел, мы с Жозе обсудили проблему мотороллера. Совершенно очевидно, что нигде на земном шаре мы не сможем найти запасные части к этому маленькому мотору неизвестной марки и весьма преклонного возраста. Даже во Франции это, несомненно, было бы неразрешимой задачей. Мы решили, что таскать с собой дальше эту теперь бесполезную груду железного лома на нашем судне, где и без того так много хлама, было бы абсурдно. Итак, назавтра я пошел к Джону и сказал ему, что если он хочет, то может забрать себе мотороллер бесплатно, пусть только пришлет за ним человека и получит его с моим благословением в придачу. Это послужило началом крепкой дружбы, и Джон стал называть меня с тех пор «отцом», хотя мы с ним почти одного возраста, выражая тем самым свое глубочайшее почтение. Пока мы жили в Макасаре, он буквально лез из кожи, чтобы помогать нам во всем.

Джон Селамат — настоящий великан с усами пирата и эспаньолкой, как у Буффало Биля. Он то и дело разражается громовым хохотом. Джон заставил меня сильно перетрусить, посадив позади себя на огромный мотоцикл «харлей». Навесив на себя не меньше украшений, чем вождь племени сиу, он дал полный газ и помчался по запруженным людьми улицам, расточая приветствия при встрече со всеми своими знакомыми, то есть почти со всеми жителями Макасара. Под конец мы очутились в кабачке, где он угощал меня одной за другой стопками местного виски — смесью одеколона с денатуратом.

Из предосторожности члены рода Селамат объявили себя чистокровными индонезийцами. (Индонезийской была и фамилия, принятая, видимо, не так уж давно. Это не мешало Селаматам оставаться самыми настоящими китайцами, ничем не отличающимися от тех, которые живут между Шэньяном и Гуанчжоу.) Их большое семейство проживает в обширном доме, с массой пристроек позади мастерской. Здесь можно обнаружить колодец посреди жилой комнаты. Это означает, что двор был позднее покрыт крышей. В доме чувствуется заглушенная возня бесчисленных женщин, проказников-ребятишек и целой стаи плешивых собак, вымазавшихся в мазуте. По вечерам посреди гостиной воцаряются мотороллер и мотоцикл «харлей». Здесь ведут веселую, богемную жизнь, беспорядочную и вместе с тем патриархальную. За большим круглым столом, где мы в качестве гостей разделяли с хозяевами изысканные трапезы, рассаживаются ученики и мастера. А на стенах висят пожелтевшие фотографии бабушек и дедушек, снятых во время свадебных церемоний. Жозе была единственной женщиной, сидевшей за столом. Все остальные представительницы прекрасного пола сновали по комнатам, укачивая бесчисленных малюток и пичкая их на ходу приготовленным на пару рисом из огромных мисок. Патриарх этого семейства — старый, изысканно вежливый джентльмен и типичный конфуцианец — облачен в черную пижаму. Поприветствовав нас, он, как джин из лампы Аладдина, исчез в каком-то таинственном закоулке. Джон проявляет по отношению к главе семейства все признаки почтения и в свою очередь в качестве старшего брата почитается младшим братом Беном, тридцатилетним великаном. Бен ловит каждый взгляд и жест Джона. Это мальчик на побегушках, домашний раб и в то же время правая рука хозяина. Он добровольно подчиняется строгой иерархии семейного быта.