Трагический рейс

Время проходит, наша жизнь течет по установившейся рутине: охота, сбор морских моллюсков, пластинки, которые мы проигрываем на электрофоне. Погружаемся в нирвану. Рубка «Синга Бетины» теперь совсем разбита прибоем, и мне удается сорвать с ее крыши великолепную непромокаемую парусину, которую мы достали в Сингапуре с таким трудом. Используем ее как подкладку для нашей палатки, и она становится непромокаемой. Впервые за долгое время мы спим на сухих постелях и можем читать книги, не отклеивая одну страницу от другой с такой же осторожностью, с какой обращаются с египетскими папирусами времен пятой династии. Какая чудесная жизнь!

Все чаще и чаще обсуждаем шансы на смерть на этом острове! Вполне вероятный конец нашего приключения! Естественно, что мы пытаемся найти в случившемся какой-то смысл. Подохнуть с голоду на необитаемом острове, в 100 милях от большого современного города в год от рождения Христова 1967-й? Нелепо! Быть того не может! Но с другой стороны...

В этот день записываю в своем дневнике, который веду больше для того, чтобы не потерять чувства времени, чем из-за желания что-то сохранить на память:

«Как трудно, почти невозможно не смотреть с метафизической или магической точки зрения на наше теперешнее положение! Почему все это происходит именно с нами? Вопрос сводится к проблеме «зачем существует сама жизнь». Кажется, мы в состоянии размышлять только категориями «воздаяния» и «справедливости». Предначертания провидения, в силу которых такие-то события должны непременно произойти, а другие произойти не могут, — это, вероятно, один из самых распространенных и глубоко укоренившихся в человеческом сознании прообразов. Мысль о том, что никакого предначертания, никакого смысла в случившемся нет, что Вселенная просто не знает о нашем существовании, а если и знает, то ей на него наплевать, невыносима».

У меня впереди, как вы еще увидите, долгий путь блужданий по болотам Батерста и топям моего собственного мышления. Переживаю период глубокой депрессии. Подумываю о самоубийстве, как об удобном средстве покончить с отвратительной агонией. Меня удерживает только мысль, что я не могу оставить Жозе одну. Но это мне дается не так-то легко! Ох уж эти блуждания по лесу с бесполезным ружьем на спине, пережевывание все тех же абсурдных проблем. Я плачу, сидя на берегу, при виде «Синга Бетины», которую приканчивают волны. Наваливается тоска от сознания краха бессмысленно растраченной мною жизни, от мыслей о книгах, которые хотел написать, о целях, нерадиво забытых. Да, я повинен в самом тяжком из всех смертных грехов — неумении жить!

Видя, что я становлюсь все более и более нетерпеливым, Жозе заявляет, что ее нога больше не болит, и 23 февраля мы опять отправляемся в путь. Теперь мы менее нагружены, чем при первой попытке, и, как мне кажется, экспедиция лучше организована. Мы не берем с собой одеял, заменив их двумя легкими спальными мешками, которые Львица сшила из двух больших флагов и куска непромокаемой парусины. Они будут служить нам одновременно убежищем и тарой для сбора дождевой воды. Запасы продовольствия начинают истощаться, но у нас еще осталось немного сахара и какао. Мы ссыпаем все в одну коробку и берем с собой вместе с вареным рисом. Его нам хватит на два дня, если не особенно наедаться. А потом надо будет довольствоваться дичью, которую мне удастся подстрелить! Втайне надеюсь оказаться в этот раз более удачливым или более ловким охотником, чем обычно.

Я повесил на шею маленький компас, и, взяв направление на юг, мы преодолеваем первый барьер — редкий лес из эвкалиптов и пальмовидных кактусов, красивый, как парк. Приятный переход, похожий на праздную прогулку. На Жозе — костюм, купленный в прошлом году в Сан-Тропезе, — куртка и брюки из провансальской пестрой ткани и резиновые сапоги, которым я завидую. На мне — комбинезон цвета хаки и лакированные туфли, единственная сохранившаяся обувь... Первые километры идем по знакомой местности, где я охочусь каждый день. Переправляемся через почти пересохшее болото. Вдали проносится стадо кенгуру. Снова входим в лес и наталкиваемся на гигантскую игуану. Такой толстой мы еще ни разу не встречали, а в длину она достигает почти двух метров. Ящерица с трудом ползет менее чем в пяти метрах от нас, волоча, как инвалид, свое грузное мягкое тело и неподвижный хвост. Решив вдруг, что мы принадлежим к какой-то неизвестной категории игуанофагов (мы действительно к ней относимся, но только не в данный момент!), она вдруг встает на дыбы, как балерина на пуанты, и с завидной быстротой исчезает в кустах, выставляя напоказ свою раздувшуюся шею. Смешной бронтозавр!