Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

С этого времени в поэзии Мандельштама начинают появляться украинская топика и украинизмы: «лирники слепые», «криница», «прокинется», «початок», «дробот», «чоботы», «будь ласка» и т. д.[600] Ниже я скажу также об украинской теме в воронежских стихах. А. Морозов высказал предположение, что подтекстом начала стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» 1920 г. («В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем, / И блаженное, бессмысленное слово / В первый раз произнесем») было стихотворение Шевченко из его петербургского цикла «В казематi» (1847), обращенное к друзьям: «Чи ми ще зiйдемося знову? / Чи вже навiки розiйшлись? / I слово правди i любовi / В степи i дебрi рознесли!»[601] Косвенное подтверждение этому подтексту можно найти в воспоминаниях Н.Я. Мандельштам: на ее вопрос, к кому обращено это стихотворение, Мандельштам «ответил вопросом, не кажется ли мне, что эти стихи обращены не к женщинам, а к мужчинам»[602] – т. е. к друзьям поэта, как и в стихотворении Шевченко. В дальнейшем в мандельштамовском творчестве украинская тема будет часто соотноситься с его первым пребыванием на Украине в 1919–1920 гг.[603] Этот период можно назвать своеобразным импринтингом в восприятии Мандельштамом Украины, и знаменательно, что в образовании этого импринтинга немаловажную роль сыграл образ Т. Шевченко.

Вернемся к 1930-м гг. Я приведу несколько выписок из писем воронежского приятеля Мандельштама С. Рудакова своей жене за ноябрь 1935 г. о совместном с супругами Мандельштамами чтении Шевченко.

Запись от 5 ноября: «Читаем Шевченко (по-украински и в переводе Сологуба)»[604]. Запись от 12 ноября 1935 г.: «Читаем Шевченко – все трое одновременно. Мы с О‹сипом› ритм и интонацию, а Н‹адин› произношение и перевод»[605]. Как мы видим, чтение было на украинском и русском языках с исправлением ошибок в украинском произношении Рудакова и О. Мандельштама. Запись от 13 ноября после встречи с Мандельштамами: «Немного разговоров вокруг переводов и Шевченко»[606]. Из этих записей можно сделать вывод, что Мандельштам намеревался переводить Шевченко, хотя осуществилось ли это намерение в какой-либо форме – неизвестно. Но мы знаем, что Мандельштам был особенно восприимчив к звучанию иностранной речи, и его увлечения иноязычной поэзией и размышления о возможностях ее перевода на русский язык обычно сопровождались разнообразными попытками ее творческого усвоения в ткань собственной поэзии. Выявление примеров такого поэтического полилингвизма стало одним из основных направлений в современном мандельштамоведении. Вместе с очевидной правомерностью своих предпосылок этот метод таит в себе и большую опасность произвольного «вчитывания» в стихи Мандельштама межъязыковых влияний. В случае соприродности русского и украинского языков попытка обнаружить в поэзии Мандельштама украинский субстрат становится особенно проблематичной. Но, вооружившись здравым смыслом и желанием не умножать сущностей без нужды, позволительно высказать несколько предположений о возможных откликах Мандельштама на чтение Шевченко.

Планы Мандельштама о переводе Шевченко были связаны прежде всего с широкой кампанией по переводу национальных литератур на русский язык, на которую Мандельштам иронично откликнулся еще в ноябре 1933 г.:

Татары, узбеки и ненцы,
И весь украинский народ,
И даже приволжские немцы
К себе переводчиков ждут.
И, может быть, в эту минуту
Меня на турецкий язык
Японец какой переводит
И прямо мне в душу проник[607]

.

К 1934 г. наследие Шевченко стало для этой кампании особенно релевантным в связи с празднованием его 120-летнего юбилея. В этом году вышла из печати книга: Шевченко Т.Г. Кобзарь: Избранные произведения (Л.: ОГИЗ-ГИХЛ) – в переводах Ф. Сологуба, сопровождаемая критическими разборами в печати[608]. С этого времени русские советские поэты активно включились в разнообразное освоение наследия Шевченко[609]. В этом отношении интерес Мандельштама к Шевченко вполне вписывался в общую тенденцию.