Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

В сохранившихся в архиве Н. Харджиева воспоминаниях о читательских пристрастиях О. Мандельштама Н. Мандельштам упоминает о чтении Шевченко после возвращения из ссылки в 1937 г.: «Чтение Шевченки – последнее. Долго ходил по магазинам, искал»[627]. В 1938 г. в Саматиху, где поэт был арестован вторично, «О.М. привез с собой Данте, Хлебникова, однотомник Пушкина под редакцией Томашевского, да еще Шевченко, которого ему в последнюю минуту подарил Боря Лапин»[628]. Этот круг чтения говорит сам за себя, и, как я попытался кратко показать, имя Шевченко в нем было совсем не случайным.

Танец в слове: «танцующая душа» Марины Цветаевой

Роман Войтехович

Цветаева стояла у окна ‹…› потом, заинтересовавшись, достала из сумки свой старинный лорнет (она была близорука) ‹…› «Смотрите!» Из окна, как на ладони, виден был приют глухонемых ‹…› По нему носились, скакали, прыгали – беззвучно, как в страшном сне – подростки-мальчишки. Руки их, от плеча до кончиков пальцев, были в непрестанном движении и казались многажды вывихнутыми, вывихнутыми казались и лица, искажаемые отчаянной мимикой ‹…› Вот таким я вижу балет, – невинно сказала Цветаева. – Или, если заставить «их» замереть – скульптуру[629].

Усилиями самого поэта и ряда мемуаристов был создан однобокий образ слушающей Цветаевой, равнодушной к видимому миру и физической реальности, в том числе к скульптуре и танцу. Одним из важных оснований для этого мифа стал рассказ А.С. Эфрон «Самофракийская победа», сцена из которого приведена выше. Рассказ Эфрон создан по мотивам собственных воспоминаний и литературного наследия Цветаевой, но дает сужающую интерпретацию цветаевской эстетике. Отчасти этого требует фабула, в которой Цветаева все-таки преодолевает свое неприятие скульптуры (в финале она сдается перед гениальностью Ники Самофракийской), но танец так и не получает реабилитации.

Между тем танец постоянно привлекал внимание Цветаевой. Эта тема обширна в ее творчестве, и мы затронем только четыре аспекта, связанные с начальным периодом ее творчества:

1) Танцевальное образование Цветаевой. Детские танцы и детское восприятие танца, диалог с дочерью Алей Эфрон.

2) Танец и взросление: танец как женская инициация, вхождение в притягательный и страшный мужской мир; лирика до 1913 г., диалог с Эллисом (Л. Кобылинским).

3) Рецепция пьесы Эллиса «Канатный плясун» (1908): от поэмы «Чародей» до «Поэмы Воздуха».

4) «Дионисийский» танец и самоопределение «танцующая душа».

1. Детские танцы

В ранней лирике Цветаевой танцы обычно включены в каталоги-перечисления картин детского счастья: «Беги, танцуй, сражайся, палки режь!»[630]; «Бегите на волю, в долины, в поля, / На травке танцуйте легко»[631]; «Что лекарства! Что пилюли! / Будем, детка, танцевать! / Уж летит верхом на стуле / Опустевшая кровать»[632].

Анастасия Цветаева вспоминает, как в детстве они веселились дома под музыку матери: «Галопом мы мчались иногда и через гостиные, спальню и коридорчиком назад в залу»[633]. Смерть матери окрасила память о вальсах и галопах в тона меланхолии и ностальгии: «В старом вальсе штраусовском впервые / Мы услышали твой тихий зов, / С той поры нам чужды все живые / И отраден беглый бой часов» («Маме»)[634].

Бой часов «отраден», поскольку часы исполняют ту же музыку Штрауса, которую играла мать. Сходную реакцию вызывают музыкальная шкатулка матери и даже уличные шарманки. Судя по записям Цветаевой, ностальгическую ценность шарманки сохраняли для нее вплоть до 1914 г.

В 1914 г. Цветаева купила шарманку, но детская радость вернулась ненадолго: «‹…› некоторые пьесы не-вы-но-си-мы. (Гопак, “Ei, Uchnem” и др.) П‹етр› Н‹иколаевич› сначала улыбался ‹…› вспоминал детство, аристоны, танцы ‹…› К 12 пьесе его улыбка утратила искренность – к 20 – любезность. После 24 – Гопака – он скромно произнес: “А не лучше ли нам теперь побеседовать?”»[635]