Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Восприятие танцев не ограничивалось прослушиванием записей. Сестры Цветаевы получили приличное танцевальное образование, в том числе под руководством «красавца-балетмейстера Большого театра» С.В. Чудинова[636]. О степени подготовки сестер свидетельствует следующий эпизод 1910 г. В немецком пансионе Асю и ее приятеля попросили исполнить русский танец: «Учив на своем веку старинные кадрили и лансье, вальс, падеспань, падекатр, падепатинер и венгерку, мы даже не представляли себе, как Володя спляшет русскую и как я выйду ‹…› с платочком ‹…› Спляшем им краковяк, что они понимают! ‹…› танец имел большой успех»[637].

Примечательно, что в 1915 г. сестры Цветаевы соизмеряют свои силы (в частности, в исполнении мазурки) с возможностями балерины Большого театра Екатерины Гельцер:

Мы говорим о нашей странной связанности в движениях – Марины и меня. ‹…› «Знаешь, Ася, мы, только выпив вина, можем стать развязны в движеньях, как другие бывают всегда. Но зато другим надо выпить массу вина, чтобы стать развязными в словах, как мы обычно». – «Да, да. Откуда это?» ‹…› «Я думаю, что от бабушки» ‹…› И все, что в нас странного, мы с тех пор «валим на бабушку», благо ‹…› мы о ней знаем лишь ‹…› что умерла она молодой, и была красавица[638].

Приведенный отрывок перекликается с рядом связанных между собой фрагментов лирики Цветаевой 1915 г., в которых сочетаются образы танца (мазурки) и легкомысленного характера, унаследованного от польской бабушки: «Легкомыслие! – Милый грех, / Милый спутник и враг мой милый, / Ты в глаза мои вбрызнул смех, / Ты мазурку мне вбрызнул в жилы…» (1915)[639]. В ситуации войны, затронувшей самым жестоким образом и Польшу, и семью Цветаевой, легкомыслие (топос «пира во время чумы») и танец, «пляс» приобретают неожиданно глубокое значение: «Полнолунье и мех медвежий, / И бубенчиков легкий пляс… / Легкомысленнейший час! – Мне же / Глубочайший час» (1915)[640].

После рождения дочери Ариадны у Цветаевой появился новый серьезный собеседник и своего рода alter ego. Заметив, что дочь «танцует», Цветаева распознала в ней будущую «царицу бала», хотя поначалу Аля не всегда адекватно воспринимала танцы: «– “Паяц что-н‹и›б‹удь› хочет?” – “Нет, Алечка, он танцует!” Аля (мрачно, про себя): – “Я знаю, что он хочет, он хочет на горшок”» (1915)[641]. Но позднее танцы реабилитируются, и Аля вступает в продуктивный диалог с матерью.

В 1918 г. мать записывает следующее трехстишие дочери: «Саламандры танцуют, / А Марина думает: / – Как хорошо жить в огне!»[642] В этой фантазии сказалась целая концепция танца как выражения стихийного, элементарного начала и беззаботного состояния. Сравним с записью самой Цветаевой: «Гляжу сейчас на треплющиеся за окном Алины фартук и платье ‹…› вот у кого учиться Танцу – Прыжку ‹Игре› – Причуде»[643].

Позднее это отразилось в стихах: «Я не танцую, – без моей вины / Пошло волнами розовое платье. / Но вот обеими руками вдруг / Перехитрён, накрыт и пойман – ветер. ‹…› О, если б Прихоть я сдержать могла, / Как разволнованное ветром платье!»[644]

В согласии с эстетикой танца модерн звучит и следующая мысль: «Марина! Балерина должна быть всю жизнь в восторге и в свободе. Мне кажется: танцовщица от счастья, а не от учености»[645].

Очевидно, что Цветаева не просто записывает эти мысли, а прислушивается к ним и признается: «Я живу, как другие танцуют: до упоения – до головокружения – до тошноты! Я знаю кто я́: Танцовщица Души. ‹…› Аля на меня влияет стóлько же, сколько я на нее. “Танцовщица Души” – Это совершенно из Али! ‹…› О, как я бы воспитала Алю в XVIII в.! – Какие туфли с пряжками! – Какая фамильная Библия с застежками! – Какой танцмейстер!»[646]

2. Юношеские танцы

Параллельно с невинными детскими танцами – «от счастья» – в поэтическом мире Цветаевой представлен и танец-соблазн – орудие порабощения невинной детской души.

В первых книгах Цветаевой эта тема связана с вальсом и образом «первого бала», восходящим (помимо общекультурного фона) к творчеству Эллиса и его танцевальной практике. А. Цветаева вспоминала своего рода лекцию поэта о вальсе, имевшую место в 1909 г.: