Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Легкомысленность прошлого как проявление своеобразной мудрости приводит к возникновению у Цветаевой гротескного образа танцующей бабушки. Цветаева хотела написать пьесу «Бабушка», но написала только стихотворение: «Мать: “Ни стыда, ни совести! / И в гроб пойдет пляша!”»[668] Бабушка в этом стихотворении наставляет внучку: «Кто хóдок в пляске рыночной – / Тот лих и на перинушке, – / Маринушка, Маринушка, / Марина – синь-моря!»[669]

Неудивительно, что и Афродита названа в пьесах Цветаевой «древней богиней»[670], а Венера принимает образ старухи, готовой пуститься «в пляс, / Каб по швам не разошлась!»[671]. Цветаева записывает услышанную на Арбате реплику какой-то старухи на объявление «Хлеба не будет»: «Без хлеба-то танцовать легче!»[672]

В конечном счете в поэзии Цветаевой этот лейтмотив оказывается связан с евангельской притчей о птицах небесных и ее цыганской вариацией в творчестве Пушкина («Птичка божия не знает / Ни заботы ни труда…»). Принцип «птички божьей» Цветаева сделала своей жизненной философией.

Смерть дочери Ирины нанесла серьезный удар по этой концепции, но весь 1920 г. Цветаева пыталась ее отстаивать, находя утешение в словах Вячеслава Иванова, который посетил ее 1 июня 1920 г.

Разговор зашел о дневниковой прозе и Анастасии Цветаевой, которая в 17 лет «хотела быть вторым Ницше, кончить Заратустру»[673]. Цветаева сказала, что, по ее мнению, еще раньше Ницше написала «Заратустру» Беттина Брентано. На что Вячеслав Иванов заметил: «Беттина гениальна, и я люблю ее, п‹отому› ч‹то› она принадлежала к числу “танцующих душ” ‹…› Моя жена – Лидия Петровна ‹Дмитриeвнa› Зиновьева-Аннибал ‹…› будучи совсем молоденькой девушкой ‹…› на балу ‹…› сказала какому-то гвардейцу: – “Можно дотанцоваться и до Голгофы”»[674].

Выражение «танцующая душа» неожиданно совпало с квази-Алиным самоопределением Цветаевой «танцовщица души», и, может быть, поэтому Цветаева хорошо запомнила это выражение. 18 декабря 1920 г. она писала Е.Л. Ланну: «Вы громоздите камни в небо, а я из “танцующих душ” (слова Вячеслава). Вы мне чужой, но Вы такой большой, что – на минуту – приостановили мой танец»[675].

Манифестом этого самоопределения стало стихотворение «Знаю, умру на заре! / На которой из двух…»:

Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу.

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прóрезь зари – и ответной улыбки прорез…
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом![676]

Но в 1921 г. наступил нэп. Цветаева отказалась от «пляшущего шага» и занялась «ремеслом», а в ее лирике начался период прощания с Молодостью, Афродитой, а заодно с танцами. Этот период затянулся на двадцать последних лет ее жизни. Такой и застала ее повзрослевшая дочь Аля.

Впрочем, и в этот период не все было так однозначно, а точнее, все было очень многозначно. Но это – тема для отдельной работы, в которой можно было бы затронуть и другие опущенные нами темы, в частности отклики Цветаевой на жаркие хореографические дискуссии современности, к которым оказались причастны многие фигуры из ее окружения: М.А. Волошин, кн. С.М. Волконский и даже старшая сестра Валерия (1883–1966), которая всю жизнь преподавала сценическое движение в духе Жака-Далькроза и А. Дункан.

Как сделан «Pushkin» Мирского: биография классика и авторепрезентация биографа [677]

Михаил Ефимов

В 1925 г., в невероятно короткий срок (несколько месяцев; предположительно – с февраля по сентябрь 1925 г.[678]), кн. Д.П. Святополк-Мирский (1890–1939) написал книгу «Pushkin»[679], которую Дж. Смит называет «первой серьезной английской монографией о творчестве Пушкина» («the first serious monograph on [Pushkin’s] work in English»)[680].

Книга эта до сих пор не привлекала к себе специального внимания. Этому, как кажется, есть свое объяснение. В 1926 г., когда вышла книга о Пушкине, Мирский выпустил еще одну книгу, законченную в феврале 1925 г. и ставшую знаменитой «Contemporary Russian Literature: 1881–1925»[681], которая (вместе с опубликованной в следующем году «A History of Russian Literature from the Earliest Times to the Death of Dostoyevsky (1881)»[682]) оказалась самой известной и востребованной книгой Мирского[683], заслонив прочие его достижения.