Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Книга о Пушкине находится в ряду крупных историко-литературных нарративов, созданных Мирским один за другим в исключительно короткий период (1923–1926 гг.), и при этом является его единственной монографией, созданной на каком-либо языке. Тот факт, что единственная монография Мирского посвящена именно Пушкину, красноречиво свидетельствует об особом месте Пушкина в системе историко-литературных взглядов Мирского.

И в эмиграции, и после переезда в СССР, все годы своей деятельности в качестве историка литературы и литературного критика (1920–1937), Мирский регулярно писал о Пушкине – в разных жанрах[684], по разным поводам[685] и на разных языках[686]. В 1934 г. статья Мирского о Пушкине[687] послужила причиной для первого серьезного столкновения критика с советским литературно-идеологическим истеблишментом[688].

Мирский был современником выдающихся российских пушкинистов и свидетелем небывалого расцвета пушкинистики начала XX в., посещал Пушкинский семинарий С.А. Венгерова[689]. Он был хорошо осведомлен о теории и практике пушкинистики и, как показывают его рецензии и книга 1926 г., пристально следил за новейшими изданиями Пушкина и о Пушкине – как дореволюционными, так и пореволюционными.

В своей книге Мирский сделал исключительно важное признание: «Изучение Пушкина стало отдельной отраслью знания, которой занимаются высокоспециализированные профессионалы – пушкинисты (к которым я не принадлежу)» (234). А в письме к А.В. Тырковой (от 23 января 1926 г.) он написал: «Очень благодарен буду за критику моей книги, которая (критика), боюсь, будет очень (и по справедливости) строга. Единственное оправдание моей весьма легкомысленной книги, что она написана для иностранцев. Критики истинного пушкиниста она ни минуты не выдержит»[690].

Мирский, таким образом, определенно проводит границу между собой и профессиональными пушкинистами и подчеркивает назначение своей книги: она – «для иностранцев», а не для русских специалистов-филологов. Важно отметить, что все печатные высказывания Мирского о Пушкине в 1920-х гг. сделаны по-английски и по-французски; единственное исключение – русскоязычные комментарии в «Русской лирике». Это позволяет предположить, что Мирский видел себя не как оригинального истолкователя пушкинского наследия, а как популяризатора этого наследия для иноязычной аудитории, причем в максимально широкой историко-культурной перспективе. Именно этим объясняется его высказывание в «Modern Russian Literature» (1925):

Для иностранца и впрямь трудно – а, быть может, и невозможно, если он не знает ‹русского› языка – поверить в высшее превосходство Пушкина среди русских писателей. Однако ‹иностранцу› необходимо принять эту веру, даже если он с ней не согласен. В противном случае любое его представление о русской литературе и русской цивилизации будет неадекватным и не соответствующим реальности[691].

В англоязычном обзоре 1922 г. «Новые книги о Пушкине и его эпохе»[692] Мирский постулировал:

Слова Достоевского «Пушкин – наше всё» никогда не были столь истинны в буквальном смысле, как теперь. Потому что и впрямь сегодня Пушкин символизирует русскую цивилизацию, Пушкин отождествляется со всем наследием прошлого, которое быстро исчезает, с потерянным раем духовной культуры[693].

В статье Мирский среди прочего сочувственно отзывается о статье Б. Эйхенбаума «Проблемы поэтики Пушкина»[694]. Представляется, что позднейшие его высказывания релевантно соотнести с тезисами Эйхенбаума: