Третий. Текущая вода

Я стискивал тогда зубы. Я помнил ее прохладные, нежные пальцы на своем лице. Она плакала у меня на груди и шептала: «Бедный Фалеев». И опять я верил ей и не верил. Я увел ее в тундру за кладбище; я рассказывал ей о себе, о море, о маяке, о моей жизни. Тогда она была моей, но я опять не верил — ни ее рукам, ни ее слезам, ни ее телу. И все-таки верил. Я сказал ей, что нужен любой повод, чтобы уехать в город. Я сказал — в поле ее могут ожидать испытания. Она улыбалась и спрашивала, что же это за испытания. Глупая дикарка! Я не мог ей объяснить, какие испытания я имел в виду. Она сама должна все понимать. Глупая дикарка!

Я оставался в Оссоре еще четыре дня, и перед самым моим отлетом она все поняла. Беспомощные синие глаза, дрожащие пальцы… «Не улетай»…

Я улетел.

Где же была Карина?

Я благополучно сел в Ягодном и благополучно добрался до маяка, но по приливу. Благополучно, если не считать устья Березовой. Когда я вышел на другой берег, тело уже ничего не чувствовало, ноги кровоточили. Черт меня дернул переходить речку здесь, да еще в полный прилив!.. Это могло стоить мне дорого, настолько дорого, насколько вообще возможно. Вряд ли я смог бы дотянуться до берега с суком в боку или животе, вон их сколько натыкано, и все они ждали, когда я оступлюсь и поток швырнет меня на них.

Не хватило благоразумия. Когда дело касается других, то ты очень благоразумен, Фалеев. Вот так, как с Зоей.

Что же это было?

Меня обгоняли змеи глинистой воды. Вот заводь, куда не достают ни ветер, ни баламутная речная вода. Осколок зеркала в галечной оправе. И откуда-то принесло небольшую рогатую корягу. Она была похожа на паучка на зеркале, когда лежала на самом краешке заводи.

Что же это было?

5

Напрасно ты не спал всю ночь, курил и глядел в небо. Все равно ни до чего путного ты не додумался.

Хорошо еще, что ты не занимаешься самобичеванием, вырыванием волос из бороды.

А в чем, собственно, дело? Просто ты чересчур недоверчив?

Что-то слишком туманно, как говаривала мать, рассматривая мои первые, а потом и не первые фотографии.

Я повернул голову и вздрогнул.

В углу поляны горели желтые холодные угольки в куче пепла. Наверное, Маркел уже давно там лежал и слушал мои размышления.

— Скотинушка ты, Маркел, хоть и умная псина. Нельзя подслушивать, о чем думают люди. Невоспитанная, облезлая, беззубая тягловая единица.

Маркел укоризненно молчал.

Может быть, у него что-то случилось, раз он пришел давно, лежит тихо и не обижается на мои оскорбления? Не знаю, что с ним может случиться, но, наверное, случилось, раз он пришел давно и не уходит, как обычно, когда я становился ему противным или просто надоедал.

Старость не спит, а дремлет. Маркел лежал неподвижно, закрыв глаза. Но можно быть уверенным, что, как только я пошевельнусь, он сразу их откроет. Маркел выглядел очень потрепанным. Однако его могучая грудная клетка и массивные лапы внушали уважение. Он открыл беззубую пасть и зевнул. Есть он, конечно, хотел. Изредка я баловал его сахаром, но он никогда у меня ничего не клянчил. Маркел был еще мужчиной и сам добывал себе пожрать. Стоило ему немного помышковать, и он бывал сыт на день вперед. Если становилось скучно заниматься охотой, он и не занимался, и это ему не вредило — он мог обходиться без жратвы двое-трое суток. Маркел чувствовал, что ему не очень много осталось, и поэтому старался не забивать свою голову такими тоскливыми, беспросветными пустяками, как забота о жратве. Стоиком его сделала суровая жизнь, а к старости он еще переквалифицировался в философа.

Лежи, старина, подумал я, не суетись и умри, когда придет время. Все у тебя было: и тяжкая работа, и самки, и отдых летом в овраге. Ты прошел людскую злобу и ничего не боишься. Света другим не застишь, чужой кусок не отрываешь, а сейчас тебе хочется спокойствия и терпимости. Наверное, ты постиг эту самую сермяжную правду, все-то ты знаешь. Вот лежишь и ждешь своего часа с достоинством и думаешь, что все суета сует.

Я протянул руку и вытащил новую сигарету из пачки, которая висела на веточке над костром. Сам костер уже припотух, но жар от него еще чувствовался. Маркел насторожился, когда я двинулся.

— Конечно, ты не ответишь мне, старый, почему это я решил, что со мной не все в порядке. Вообще-то я и раньше подумывал об этом, но сейчас стало похоже на тупик. Ты чего-нибудь смыслишь в тупиках-то? Ну, вот в таких тесных, неуютных, в серых тупиках? А между прочим, я там уже сижу, мятущийся великовозрастный страдалец. Ты даже вежлив, Маркел, помалкиваешь себе в тряпочку. Ты хоть облаял бы меня. Можешь даже покусать — на это дает тебе право твое изношенное в упряжке сердце. Хотелось бы мне иметь такие вот могучие, искалеченные об лед лапы и стоять на них — когда уже позади и сотни тонн груза, и тысячи километров снежного пути — так же твердо, как умеешь стоять ты. А я только начал путь и иду налегке, так ведь получается, Маркел? Что ты молчишь, голос моей совести?

Маркел, голос моей совести, лежал и не шевелился. Или опять думал, что все это суета сует? Но он может так думать, а я нет.

Уже светало.