Третий. Текущая вода

Мне показалось, что было в его лице сейчас что-то слабое.

Захрустела трава и веточки на склоне.

— Твоя? — спросил я.

Жора снимал сапог и разматывал портянку. Портянку он повесил на колышек у костра. Потом снял второй сапог.

— Ну, — сказал он.

Я уже давно чувствовал с собою что-то неладное. Похоже на то, как бывает при сильном переохлаждении.

Но в том-то и дело, что сейчас мне было тепло, но вот эта жилка, совсем одна глухая дрожащая жилка…

Жора сидел на бревне, вытянув ноги к костру, а от носков и висящих портянок шел парок.

— Ты ничё, если я посушусь, Валентин?

— Не, — сказал я.

Я собрал посуду и подбросил сушняка в тлеющий костер.

— Ты чё куришь? Тоже «Приму»? А мне махорки захотелось.

— Давно оттуда? — спросил я не глядя.

Жора долго молчал.

— Салага. Салажонок ты, Валентин.

Похоже, что ветер усиливается. Пожалуй, к вечеру надо ждать погоды похуже. К тому же ветер изменился теперь и по направлению, дул с севера, вдоль хребта.

— Извини, конечно, Жора. Но все ж интересно, какие края ты радовал своим присутствием и как давно оттуда?

— Тебе интересно, потому что ты там не был. Но тебе еще рано туда, да и не пустят.

— Ладно, — сказал я. — Зря начал, не стоило, конечно.

— Много лишних вопросов. Это все не для тебя, мальчонка.

— Ну, какие наши годы. Мне всего только двадцать пять.

Жора захохотал.

— Ты очень жизнерадостный, Жора.

— Кончили, — тихо сказал Жора.

Я взял чайник и кружки. Конечно, зря я все это начал.

— Ты пока погрейся, Жора, а я сполосну посуду, и заодно нужно воды набрать. Дела хозяйские, сам понимаешь.

Я перешагнул ручей у юкольника и завернул по старой оленьей тропке за возвышение, на котором стояли столбы юкольника.

Если спуститься с обрывчика позади этого возвышения, то из березняка человека на заводи уже не видно. Я спрыгнул с обрывчика на галечный берег заводи.

Зоя стояла спиной ко мне и, опустив голову, смотрела на несущуюся мимо воду Березовой. Полотенце в правой руке касалось воды и намокло. Я увидел только краешек лица, ресницы и кончик носа: остальное скрывали волосы.

Ветер доносился сюда несильными порывами. Тут и в ветреную погоду тише, чем в других местах, а сейчас вода в заводи даже не рябила.

Я помыл посуду, выплеснул остатки из чайника, набрал в ладонь песка и принялся драить чайник и изнутри и снаружи. Хороший чайник, медный, очень старый, и как только он оказался на маяке? Наверное, оставили коряки-оленеводы, когда перегоняли стадо с юга на восточный берег. Я ополоснул чайник, набрал воды и поставил в траву на бережок.

Когда я обернулся за кружками, Зоя стояла лицом ко мне.

Солнце было сзади ее головы, на смуглом лице играли блики от воды. Зоины синие глаза смотрели на меня не отрываясь.

Это было очень красиво: черноволосая женщина с блестящими синими глазами, а над ее головой июньское солнце. Не хватает только венка в волосах, а на заднем плане — каноэ. И чтобы в кустах где-нибудь или в березняке негромко играли «Алоха Оэ».

— Я была мертвая весь этот год, Фалеев, — сказала Зоя. — Не хочу сказать, что это ты виноват в том, что я мертвая. Нет… Но не было бы всего того, что было, если бы ты тогда не ушел и не оставил меня им…

Я смотрел на ее лицо, на таитянское смуглое лицо, на синие глаза и на водопад темных волос.

У меня было, наверное, внимательное лицо; я знал, как оно сейчас выглядит, и ничего не собирался с ним делать.

— Перестань, Фалеев, ты же не такой, — сказала Зоя, — перестань… я тебя убью сейчас, задушу, зарежу…

Я слышал ее с каким-то опозданием. Сначала шевелились губы, потом шумела вода и только тогда доходили ее слова.

— Зачем ты это сделал?..

— Я не думал, что это было серьезно. И у меня были поводы так думать.

— Но мне было девятнадцать лет. Ты это имеешь в виду, Фалеев?

— Я сказал тогда, что тебе нужно уехать обратно в Петропавловск.

— Господи, что я знала?..

— А мне нужно было возвращаться на маяк.

— Ты сильный, Фалеев, и жестокий. Ты злой.

— Но я на многое мог решиться, если бы верил тебе…

— Не надо, Фалеев. Не надо… Ты будто оправдываешься. Уж будь злым.

— Мне жаль тебя…

Из-за поворота вылетела чайка. Она даже не шевелила крыльями, только хвостовое оперение чуть покачивалось. Чайки долго так могут летать, неожиданно бесшумно возникать над головой и вдруг душераздирающе закричать.

— Обман… все обман, — прошептала Зоя.

— Нам пора возвращаться. Жора, наверное, волнуется.

— Если бы ты знал, что было потом, Фалеев…

— Догадываюсь. Но твой Жора волнуется.

— Уходи.

— Я помогу тебе на подъеме.

— Уйди…

Я вспрыгнул на обрывчик и подобрал посуду. Я уже сделал шаг, но что-то заставило меня обернуться.

И опять мне показалось.

Показалось, что в этом маленьком кусочке мира, где шумела о чем-то камчатская речка, словно хотела мне что-то втолковать, в листве на другом берегу, в июньском солнце, в черноволосой женщине с бессильно опущенными руками, крике одинокой чайки, — как будто во всем этом есть горечь и чистота. И дрожала, звенела эта предательская глухая струна.

Я ушел и не оборачивался до самого березняка.

— Благодарствуем за чай-сахар, — сказал Жора. Он лежал там же и так же вытягивал ноги к костру, только от носков пар уже не шел.