Тревожная Балтика. Том 2

Оказавшись предметом всеобщего внимания, Жмайло остановился, сиял глазами, расплылся в широкой улыбке. Старался быть таким, как и все его товарищи, сплоченные сознанием исключительного права карать и миловать по собственному усмотрению.

– Да, немного пгишлось… – оправдывался виновато. – Он какой-то тогмознутый, я такой мгази еще не видел.

Вспомнил что-то неприятное, резко повернулся к сгоравшему от стыда Миркову и хищно осмотрел с головы до ног, изображая готовность оскалившегося зверя броситься на беззащитную жертву. Затем, выдвинул челюсть и, сверкнув глазами, выбросил растопыренные пальцы.

– У-уб-бл-людок… – растянул, получая удовольствие. Вновь с довольным видом посмотрел на товарищей, которые громко хихикали. Растопырив худые руки, неспешно направился вниз.

Не переставая ужасаться виденному, Александр от стыда склонил голову.

«Неужто перевернулся мир? – думал он. – Почему такое дружное одобрение зла, когда оно должно быть, напротив, осуждено? Даже матросы моего стола, которым полагается стоять горой за своего человека, и те своим равнодушным невмешательством молчаливо одобряют осатаневшую стаю. Ни Андропов, ни Лукин, ни даже Шикаревский – никто не сочувствует. Бросить все и уйти? Уйти, но куда? В свою каюту?! Куда бы ни ушел, где бы ни спрятался на корабле, как бы ни запирался, но вновь надо возвращаться в трижды проклятый кубрик к трижды проклятому бачку и делать бесконечно опостылевшее дело. Это какой-то замкнутый чертов круг, который неизвестно когда разорвется и разорвется ли вообще». Корж ел, временами неодобрительно поглядывал на Шифру, наконец подал голос:

– Да все у тебя, Шифра, бу-удет… – подзадорил убежденно. – Через два месяца сам «карасей» гонять станешь. Все через это прошли, и тебе надо… Увы, таковы правила… Нельзя стать «годком», минуя «карася». Или ты думаешь, что если ты старшина, то с тобой панькаться должны?.. – продолжал он. – Так мне твои сопли до задницы!

Остальные ели, терпеливо ждали развязки.

Тридцать пар трусливых глаз давили страшной силой, в их немоте Мирков читал презрение. От стыда клонил свинцовый лоб и веки. «Но почему мне так стыдно, я же не сделал ничего дурного?» Знал, что поступил верно, но большая сторона думает совершенно по-другому, силой заставляет принять их условия выживания. Был чист, а значит, полон силы, хотел серьезно говорить, но не было слов, которые тут же остановили бы всех. И потому осталось единственное оружие – презрительное молчание.

Желая ответить, после каждой произнесенной фразы вскидывал склоненную голову, но тут же сглатывал судорожно, осознавал, что никто не будет слушать, а тем более понимать, что любой его ответ лишь вызовет новую волну ухмылок.

– Есть порядок, который надо соблюдать, – добавил охотно другой матрос, с третьего стола.

– Или ты пассажиром хочешь быть и ничего не делать? – дознавался Корж.

– … Да что, я виноват, что у меня специальность такая! – вырвалось с болью у Александра.

В ответ толпа отреагировала веселыми пересудами.

– Или тебе наши порядки не нравятся? – улыбаясь, продолжил Корж, словно не слышал. – Так без этого нельзя, на корабле порядка не будет… Каждый должен занимать свое место, согласно сроку службы. Ты думаешь, офицеры об этом не знают? Да все они зна-ают… и «годковщину» эту поддерживают! Понимают, что без нас, – горделиво ткнул пальцем в свою грудь, – «годков», не обойтись. А чтоб «годок» был настоящий, такой, чтоб от одного его взгляда «караси» разбегались в разные стороны, надо, чтобы он сам прошел эту школу. Тогда и молодые, и собственный призыв уважать будут.

– Не надо мне ничего, – прервал его Мирков. – Я только одного хочу, чтобы ко мне относились по-человечески!

Корж подхватил:

– А для этого надо делать все качественно и в срок! – он остался доволен собой.

На фоне «порядка» Мирков был тем самым беспорядком, который возмущал, но обещал развлечение скучающим старослужащим.

Рядом с Коржом занимал место невзрачный на вид старший матрос Герасюк. Когда все нападали с придирками на Александра, он настороженно молчал, внимательно рассматривал Миркова. За эту особенность Александр выделял его как умного человека, но не доверял. Впервые услышал его голос в первое утро на корабле, когда он уговаривал всех покушать жареной картошки. Герасюк не был молчуном, а напротив, болтуном и балагуром, рядом с ним всегда слышались смех и шутки. Как и все матросы старших сроков, слыл страстным сторонником «годковщины», но, когда разговор касался Миркова, молчал, глядел настороженно. Неприхотливость в одежде, неопрятный внешний вид «полторашника», грубоватые манеры деревенского парня из белорусской глубинки его не беспокоили, считал своим козырем безграничное чувство братства и взаимовыручку, но только с равными, достигшими полутора лет службы. Не тревожился и о том, что о нем подумают, умел держаться на равных со всеми меньшими по сроку службы, был строг и требователен, таким образом сумел через полтора года дослужиться до старшего матроса. Зная свое место, не бросался в разговор, как Корж, а наблюдал со стороны, оценивая ситуацию.