Тревожная Балтика. Том 2

И вновь Жмайло остался ни с чем. Оторвав безумный взгляд и руки, вонзил пальцы уже под уши, надавил и посмотрел в лицо жертвы с надеждой. Ощутив возросшую боль, Александр боролся, но враг сдавил крепче, так что он ощутил укол множества иголок, звон в затылке, висках и голове. Вытягивая шею, мучительно простонал. В тишине голубого, безоблачного неба на тысячеметровой высоте от земли раздался легкий хлопок парашютного шелка. Захлопали, раскрылись и поплыли еще два десятка разноцветных небесных медуз с парашютистами. А-аа!!.. – белый купол нес неистово ликующего от счастья, переполненного восторгом Александра, сделавшего первый в жизни прыжок в пропасть, осознавшего, что страх преодолен, как и еще один жизненный рубеж. Два десятка белых пушинок несли сказку и море-море неиспитого счастья. Держась за ремни парашюта, Александр несся между небесной лазурью и круглой землей и полагал, что, как и он, все добры, щедры и полны счастья. Кричал в стороны, слышал ответные отзывы соседей…

Выворачиваясь из тисков насильника, он стонал, приподнимался на носках в поиске облегчения, но как ни старался, легче не было. Жмайло не собирался отступать, а напротив, неистовствовал, наслаждаясь болью.

«Где я?! – мучаясь, думал в полубреду Мирков. – Словно в камере пыток. Какая у него патологическая любовь к страданиям ближнего. Почему я бездействую? Может быть, хватит, это уже чересчур? – решил он, взялся за рукава Жмайло и попытался стянуть со своей головы клещи. – Хватит, уже хватит…»

– Убери гуки!.. Я сказал, убеи гуки! – окрысился матрос, заметно подрастеряв пыл, паниковал, даже вспотел.

Мирков послушно опустил, уверенный в себе. Подумал спокойно: «А чего добивается этот человек?»

В полубреду казалось, что потерял отсчет времени, и борьба порядком надоела. «Все равно я сильнее его. И если не отвечаю, то это вовсе не значит, что я трус. Я тоже сражаюсь, но другим оружием». Понял, что теряет сознание. Вытягивая шею, постанывая, вцепился в руки матроса и попытался оторватьих от себя. Недовольный, тот зло оторвал пальцы и выругался сквозь зубы:

– Ублюдок, и есть же такие ублюдки. Как только таких земля носит?! – Убегая от позора, вышел с высоко поднятой головой.

Александр остался на месте, слышал боль, свист и шум в голове, казалось, что она распухла и вот-вот лопнет.

Из-за двери донесся строгий голос Жмайло:

– Делайте что хотите! но чтобы он был ногмальный!.. – потом ругался грязно.

В ответ – лишь тревожное молчание.

Вскоре Александр услышал, как противник поднялся по трапу. Прошло некоторое время, но, оглушенный комариным писком в голове, не мог пошевельнуться. Озноб сотрясал все тело, руки и ноги не двигались. Опамятовавшись, подал тело вперед, открыл дверь и медведем вышел из заточения. Мутным взглядом осмотрел трюм, увидел кучку чужих, безразличных людей. Те ничего не говорили, а только молчали. Стало горько и стыдно: «Эх вы, вот так товарищи…» Ничего не сказал, лишь тяжело потащился к трапу, поднялся и поплелся к себе на пост. Ни разу не посмотрел на потянувшихся за ним угрюмых людей. Полуживым упал на топчан и замер с чувством долгожданного облегчения. Голос из селектора объявил побудку и построение на зарядку, добавил, что форма одежды – роба, ботинки.

Остался лежать неподвижно, не мог заставить себя подчиниться команде. Не представлял, как встретится с матросами и со Жмайло, увидит его торжествующую морду, решил остаться в каюте. Через десять минут раздалась новая команда: принять водные процедуры и приступить к приему пищи. Александр подумал о Шикаревском, которому должен помогать. С трудом встал, умылся и поплелся в кубрик.

Шикаревский раскладывал тарелки и приборы, молча зыркнул на припозднившегося. Хотел сказать что-то недоброе, но сдержался.

Враждебно настроенная команда, боль и унижение, пережитые в трюме, попранные дружба и мужская солидарность, трусость тех, на кого так надеялся, не давали покоя. Только отчаяние, стыд и позор! Узнав о случившемся, без слов, все лишь косились на старшину и ехидно ухмылялись.

«Эта банда меня оскорбила, а я должен обслуживать их, ублажать, исполнять все их желания? Ни одного сочувствующего лица, ни одного дружеского взгляда».

– Чего ты стоишь? – зло буркнул Шикаревский. – Давай помогай.

Выступить против Шикаревского, который всем угождает, – значит, пойти против всей команды, с которой не справиться в одиночку. Значит, забудь, что «человек – звучит гордо», надо выжить, впереди длинная служба со свободой последних сроков. Мирков взялся за ненавистную работу, ловил оживленные взгляды матросов. И, когда с полотенцем на плече неторопливо вошел Жмайло, их лица пробудились. Раздались шутки и веселые возгласы, говорили об Александре, имени которого, впрочем, не называли.

– Ну, как он? – смеялся один.

– Повоспитывал его?

– Ему это не помешает…

– Немного не только можно, но и нужно, – добавлял голос с другого стола.