Три лишних линии (СИ)

      Слова падали медленно, тянуче, немного пьяно и совершенно равнодушно. Лазарев впервые за весь вечер почувствовал слабое возбуждение. Это было странно: десятки обнажённых мужских тел вокруг, и ни хрена не искрило, а тут вдруг сквозь смесь жалости и отвращения к малолетней бляди продёрнуло, словно слабым разрядом тока.

      Прошло быстро. Стоило вспомнить это бледное и худое лицо, отсутствующее, пьяно-спокойное, и всё схлынуло.

      Лазарев хотел позвонить Илье прямо сейчас, но когда достал телефон, то увидел, что времени уже половина двенадцатого. Он сунул сотовый обратно в карман и вышел в холл.

      Та компашка тёрлась у стойки администратора — видимо, расплачивались. Потом все потянулись к выходу. Лазарев перешёл на их место: ему нужно было рассчитаться за заказанное в баре пиво и чай.

      — А они домой-то доедут? — он посмотрел на стоявшего рядом охранника и кивнул в сторону дверей, за которыми скрылись все пятеро.

      — Куда-нибудь доедут, — неопределённо ответил охранник. — Там нормальные мужики. Постоянные клиенты. Лучше с ними, чем в такси к каким-нибудь чуркам сесть.

      — Не надо было пускать этих обдолбышей, — обращаясь не к Лазареву, а куда-то вниз, к разложенным на стойке бумажкам, буркнул администратор. — Это Руслик… Совсем ума нет.

      Лазарев снова повернулся к охраннику, казавшемуся более разговорчивым:

      — А эти, молодняк, они тоже постоянные?

      — Видел пару раз, но они в четверг приходили.

      Лазарев кивнул головой, убрал бумажник и пошёл к выходу. На улице уже никого не было.

      Ночью он спал плохо: мешали мысли — в кои-то веки не о Николае Савельевиче, а утром, не дождавшись даже семи часов, Лазарев позвонил Илье. Тот долго не брал трубку, а потом спросил сонным голосом и недовольным голосом:

      — Ты чего? Случилось что-то?

      — Нет, ничего. Хотел проверить, как ты. Всё нормально?

      — Ну… да.

      — Слушай, выйди в скайп.

      — Сейчас, что ли? — удивился Илья.

      — Да, сейчас.

      — Зачем?

      — Просто выйди, — настойчиво-командным тоном повторил Лазарев.

      Илья начал просыпаться.

      — Ладно, позвоню. Только не отсюда.

      Он сбросил звонок.

      Илья перезвонил через две минуты. Лазарев уже сидел за ноутбуком перед включенным скайпом.

      — Ну вот, звоню, — уныло проговорил Илья.

      — Видео включи.

      — Да что такое-то?

      — Ничего. Просто подумал… Хочу тебя увидеть.

      Илья включил видео: оно дрожало и колыхалось из стороны в сторону, и заспанное лицо Ильи появилось где-то в углу экрана, а большую его часть занимала стена, облицованная голубой кафельной плиткой.

      — Это ты где? — спросил Лазарев.

      — Где-где… В туалете, где ещё-то? Все спят же.

      — Я хотел сказать, Наталья ушла.

      Изображение ещё раз качнулось, и на секунду лицо исчезло с экрана — остались лишь растрёпанные и примятые с одного бока волосы.

      — А что так? В смысле… она сама ушла или ты её…

      — Больше я, но так получилось… Какая тебе разница?

      — Ну, так, интересно просто.

      За два прожитых в Москве года Лазарев так и не удосужился сблизиться с гей-тусовкой. С Толяном они были знакомы ещё по Питеру, и знакомство оказалось удобным: Толян стал его гидом на время редких вылазок. И теперь Лазарев понятия не имел, как ему найти нужного человека, не зная ни его имени, ни мест, где бывает, ни места учёбы, — ничего.

      У него были только звучавший в ушах усталый хрипловатый голос и узкое бледное лицо, красивое и правильное, ещё немного детское… Не детское — подростковое. Незрелая красота и одновременно уже перезревающая, ищущая того, кто возьмёт её, использует, выжмет сок, надкусит и вопьётся зубами в упругую мякоть, пока она не задеревенела. Мальчишке должно было быть как минимум восемнадцать, раз его пустили в сауну, но в нём оставалось что-то подростковое, тревожаще-сладкое. Хотелось добраться до тех мест, где ещё были эти последние капли, и вылизать подчистую, а потом ещё втянуть ноздрями остатки запаха, чтобы не потерять и не растратить впустую ничего.

      Лазарев остервенело стукнул кулаком по столу — он не хотел этого видеть, не хотел об этом думать, но перестать тоже не мог: это расслабленное лицо, отдаляющееся и уплывающее, тонущее в самом себе, опускающееся в бесконечную усталую глубину, куда-то внутрь, в скрытые от всех мысли, оно стояло перед ним. И каждый раз, вспоминая его, Лазарев испытывал то чувство, что охватывает, когда смотришь с большой высоты вниз: иррациональный страх, оцепенение всех мышц в теле, близость падения — даже если от падения тебя отделяет сантиметровой толщины бронированное стекло. Он вспомнил про стекло, а потом про Нью-Йорк и Илью… Как он смотрел тогда — сквозь это стекло, и глаза были радостными и светлыми, почти такого же цвета, как осеннее нью-йоркское небо. А у того глаза были закрыты. Интересно, какими они были там, за тонкими веками и гнутой щёткой густых ресниц?

      Лазарев не мог не думать о нём. Куда бы не уходили его мысли, они всегда находили путь, иногда простой, иногда извилистый, как лабиринт, — обратно, к нему.

      Не глядя, Лазарев ткнул пальцем в кнопку на внутреннем телефоне и произнёс:

      — Чай принеси!