Три персонажа в поисках любви и бессмертия

После всего вышесказанного стоит ли утомлять читателя пересказом статьи нашего Павла? Если вы когда-нибудь заинтересуетесь этим вопросом, то без труда отыщете соответствующий выпуск указанных «Трудов» и прочтете упомянутые четыре страницы. Несмотря на то, что Павел представил в статье свою гипотезу, а также аргументы в ее пользу, с поразительной, неопровержимой ясностью, доказательства его не были приняты всерьез научной общественностью. Статья осталась мало кому известной, недооцененной и, если уж говорить всю правду, едва ли кем замеченной. Наиболее щепетильные исследователи включают ее в свои библиографии. Но и только. На этом влияние Павла Некревского на современную ему науку заканчивается. Что весьма грустно. Ибо в этих четырех страницах удалось нашему герою высказать мысли поистине революционные, и если бы эта публикация была в свое время внимательно некоторыми прочитана, как она того стоила, то развитие человеческой мысли в отношении рукописи № 233, да и не только, пошло бы по совершенно иному пути. Но такова нередко судьба самых выдающихся открытий и прозрений, в особенности если они являются миру в виде четырехстраничной публикации, напечатанной в «Трудах Такой-то Школы», не знаменитым профессором, а отдельно взятой, бесспорно ученой, но независимой личностью без статуса, даже если эта личность и посвятила данному вопросу всю свою жизнь.

После прошедшей незамеченной публикации и заброшенной работы над каталогом барона Франка, наш Павел остался без средств к существованию. Стал он, несомненно, собирать в этот момент свои пожитки и готовиться к тому, чтобы покинуть Рим. Стоял он тогда подолгу у окна своей спальни, смотрел на колокольню церкви Санта-Мария-ин-Космедин и на зеленый купол Авентина и думал об этом городе, в котором, похоже, не нашлось ему места. Думал об отце: представлял себе, как некогда Януш Некревский покидал родную Польшу. Вспоминал, возможно с сожалением, о завтраках на вилле Франк, о маленьком, задорно грозящем пальчике, об угловатом плечике кукольной Роберты. Прогуливался на прощанье по этому навязчивому, как бред, развязному, как попрошайка, и неотвязному, как бездомный пес, городу; бродил вдоль цирка Массимо, вокруг изъеденного лысого черепа Колизея, по улицам и переулкам между портиком Октавии и Пантеоном. Заходил, по привычке, в темные лавки антикваров и букинистов, злачно пахнущие сыростью и плохо выделанной кожей, равно как и немытой кожей и одеждой их владельцев и посетителей.

Изредка заходил он и в польскую церковь святого Станислава, располагавшуюся в нескольких минутах ходьбы от палаццо Капицукки, на улице Темных Лавок. К улице церковь обращала фасад, мало чем отличный от фасадов выстроившихся здесь как на военном смотре домов. Внутри же входивший попадал словно в шкатулку с драгоценностями, подбитую желтым, вычурно украшенную и удушливую. Могилы польских кардиналов и памятные доски в честь других героев этой гордой нации насыщали шкатулочное пространство несоразмерным ему изобильным присутствием и длинными именами. Всем тут было тесно – и мертвым, и живым, и хотелось немедленно прочь, наружу, на простор Ларго Арджентино.

Иногда во время таких прогулок Павла настигал дождь. Разбиваясь о кривую мостовую, вода отпрыгивала вверх. Невзирая на качество зонтов и подметок, волосы и ноги промокали немедленно. Остальное забрызгивалось экипажами, лихо проносящимися по узким и скользким улицам, превращавшими лужи в подобие фонтанов. Сами же фонтаны не сдавались, а продолжали течь и бить, мешая свое журчанье со стуком и свистом дождя.