Три повести

— Это уличный футболист. Гонял мячи по дворам и улицам. Его заметил Пеле. Гарринча — ученик Пеле. Когда Пеле сломал себе ногу, Гарринча заменил его… Извиняюсь, Пеле не ломал ноги — жилу растянул. Ногу сломал один перуанец по фамилии Родригес… Если Пеле и Гарринча будут играть против наших — это очень плохо.

Я всерьез заметил, что это просто катастрофа.

— Верно! — воскликнул Шукур и хватил волосатым кулаком по прилавку. — А что надо сделать, чтобы ликвидировать эту угрозу на первенстве мира по футболу?

Я выпил свои сто граммов, точно касторку, — безо всякой охоты. Но не выпить было невозможно. А иначе как бы услышал полезный совет о первенстве по футболу? Прежде чем выложить свои новые мысли, Шукур включил небольшой транзисторный радиоприемник и покрутил ручку.

— Нет, — сказал он с грустью, — сегодня не передают — матч завтра… А чтобы отразить угрозу, я бы в корне перестроил нашу сборную команду.

И он изложил свой план скупо, но предельно четко и ясно: одного надо выгнать, другого — пригласить, третьего — с центра нападения перевести в левого крайнего и так далее. И он угрожающе заключил, точно разговаривал с капитаном сборной:

— Если не будет этого — проиграете! Даю голову на отсечение! Вот — нож, вот — моя голова!

Он продемонстрировал мне и нож, и лохматую голову.

Я заказал для приличия еще сто граммов и спросил его — не выпьет ли со мной? Оказалось, что он готов на жертву, если не буду настаивать более чем на пятидесяти граммах. На том и сошлись. Шукур взял наперсточек (а как назовешь рюмочку в его толстых пальцах?). Он сказал:

— За наше знакомство. Дай бог вам здоровья, успехов, всего, что я желаю сам для себя!..

Выпил. От закуски отказался. Просто глотнул минеральной воды.

— Нет, этот Гарринча делает чудеса. Его удар весит почти три пуда. В матче в Рио-де-Жанейро он порвал три мяча. А кого мы выставим против него? А?

Я был в крайнем затруднении: действительно, кого мы выставим против Гарринчи, который запросто рвет футбольные мячи? Меня никогда не обзывали болельщиком, но кое-что в футболе понимаю. Так мне казалось до встречи с Шукуром. Однако с этой минуты ощутил свою полную беспомощность в этом вопросе, ибо имел дело с великим знатоком.

— Приходите слушать матч, — пригласил Шукур. — Завтра передают в восемнадцать ноль-ноль.

Оказывается, он тут же, в ларьке, и живет. А жена его, молодая, худощавая женщина, прислуживает клиентам, которые желают посидеть под гостеприимным брезентовым кровом скурчинского «Националя». Из-за частокола доносился горячий разговор и даже кто-то пробовал петь.

Мы с ним расстались лучшими друзьями, но так ни на чем не сошлись относительно действий, могущих обезвредить могучего и воистину великого Гарринчу — любимца скурчинского Шукура.

Жара все усиливалась. Рыбаки говорили, что в тени — тридцать два, а на солнце — сорок пять. Июль был в полном разгаре. Валя и Лидочка очень довольны зноем, они говорят, нахолодались на кавказских перевалах. Анастасия Григорьевна молила бога о дожде, но не потому, что было жарко, а потому, что влага до зарезу нужна была бахчам и полям: «Еще три дня — и все сгорит на корню». Я был категорически против дождя. И это естественно: мне хотелось жариться на пляже и купаться. Одного мнения со мной держалась и чета Глущенко. В отношении погоды желания их совпадали. А вообще говоря, они все время пикировались между собою. Только купались и ныряли единодушно. Впрочем, и по песку ходили в обнимку и даже целовались.

По этому поводу моя старуха сказала:

— Это не к добру. Когда супруги милуются на виду у всех, словно голубки, — не к добру. К чему это? Раз женаты — к чему эти нежности? Женаты — значит, любят.

Момент был подходящий, и я поймал ее на слове:

— Анастасия Григорьевна, а ведь вы говорили, что не верите в любовь.

— И не верю.

— А ведь вы были замужем — значит, по вашим словам, любили.

— Так что же с того, что замужем была? Выдали меня девчонкой. Пятнадцати лет. И мой через месяц ушел на войну. На германскую. Потом на гражданскую. Приехал — чужой. Одно слово: муж! Какая тут любовь? И характером был злой. Может, война сломила? Сидит, бывало, день-деньской и слова не вымолвит. Такой был крутой казак! Но справедливый. Спину гнул на поле, на мельнице. Из кожи лез. Однажды так кулаком по скуле съездил, что я чуть рассудка не лишилась. Такой он сделался нервный. Какая уж тут любовь?!

Анастасия Григорьевна смахнула концом косыночки мутную слезу и заторопилась к себе.

Зачем завел я этот разговор? Надо же понимать, голова садовая, что сердце у нее изранено! Да и сама она как-то назвала себя подранком — дескать, давным-давно ранена, а живет. И в самом деле, какая уж тут любовь?

3