Три повести

Я, что называется, одним глазком косился на балкончик, на котором маячила девушка. Теперь она была не одна: Анастасия Григорьевна обнимала ее и о чем-то горячо толковала с ней, размахивая руками. По-видимому, старуха радовалась приезду племянницы. Я думаю, это естественно, если живешь один как перст…

— Лев Николаевич!

— Да.

— Я могу и обидеться.

— Простите.

— Я не привыкла к тому, чтобы в моем присутствии любовались другою. Это не ревность! Это мой врожденный недостаток. Или достоинство.

— Достоинство, — сказал я вполне искренне. И поцеловал ей руку.

Она вскочила, будто вспомнила о чем-то важном.

— Ладно! — сказала Лидочка решительно. — Надо идти!

— Как? Вы уже уходите?

— А вы думали?!

— Нет, нет, я ничего не думал. Разумеется, надо идти. Я провожу вас.

— Ни в коем случае! — Она бросила на меня взгляд, исполненный высокого достоинства. — Вот этого делать никак не следует… Нет, нет, здесь нет ничего особенного: я просто не хочу этого!

Я повиновался. Не мог не повиноваться. Она обладала каким-то особым свойством воздействия. Лидочка остановила на мне свой строгий взгляд, точно гипнотизер.

— Знаете что? — Она дотронулась до моей руки. — Если я решу — то приду сама. И ни на кого не посмотрю. Не провожайте меня. Я так хочу!

Повернулась и ушла.

Что все это значит? И значит ли вообще что-нибудь? Как прикажете воспринимать все это? Относить на счет моей неотразимо обаятельной внешности? Ни в коем случае, ибо таковой нет и в помине! Человек я, можно сказать, ординарный, — так я думаю. И вообще… Словом, я ничего понять не в состоянии…

Анастасия Григорьевна суетится. Снует по балкончику взад и вперед. Я ложусь на кровать и берусь за чтение какого-то современного романа. В нем нет ни конца, ни начала. Однако мне все ясно, точно уже читал его. Это образчик нашей так называемой «областной» литературы. Хотя и говорят, что ее не существует, а я убежден, что она живет и здравствует даже в Москве… Глаза мои бегут по строчкам, а я думаю о Лидочке. Все-таки как понять ее выходку?

Ко мне стучится Анастасия Григорьевна. Старуха раскраснелась, концом косынки вытирает пот, проступающий на щеках и на лбу.

— Уф, — говорит она, — заморилася. Племянница ко мне приехала. Видели ее?

Я сказал, что разговаривал с ней и даже имел смелость пригласить ее в дом.

— Ну а как же! — сказала она. — Своя же, единственная! Как не пригласить! Я очень люблю ее. Девушка она скромная, такая рассудительная. А красива собой! Правда, красива?

— По-моему, да.

— Нет, Лев Николаич, она была уставшая, с дороги. А вы приглядитесь, когда она приоденется да отдохнет. Она каждое лето ко мне приезжает. Люблю, как родную дочь.

— Я с ней, можно сказать, познакомился, а имени ее так и не знаю.

— Светлана она у меня. Светлана Ивановна. Моя-то девичья фамилия Чугунова. И ее Чугунова. Вот вы с ней поговорите об чем попало — все равно об чем. И вы поймете, какая у нее золотая голова. — Она понизила голос и по секрету сообщила: — Только она скромница. И ничего такого не любит. Ну, там гулянок или разных там глупых разговоров… Давеча к вам прибегала эта самая… Которая недавно ушла. Такая бесстыжая на вид. Так у моей Светы уже неприятность в глазах. Она же скромница!

Я высказал несколько комплиментов в адрес Светы и снова принялся за роман.

Старуха занялась стряпней. Племянница помогала ей. Потом они сели за столик, у окна. Тетушка, насколько я уразумел, угощала девушку.

Отложил роман в сторону. Что, ежели пойти и окунуться? Это же мое основное занятие здесь, в Скурче…

4

— Нынче кислого молока не будет, — объявила Анастасия Григорьевна. — И молока тоже.

— Обойдемся, — сказал я.

Старуха смотрела на меня слегка прищурясь, подозревая, очевидно, что ее сообщение выведет меня из себя. Я курил, мне было хорошо, был сыт и всем доволен. В такие минуты я не могу думать еще о какой-то еде, словно обезьяна, у которой всегда есть пища в защечных мешках. Когда я сыт, никогда не загадываю наперед: провиантские вопросы волнуют меня только тогда, когда я голоден и чувствую, что начинаю звереть.

У Анастасии Григорьевны, судя по всему, подготовлен для меня еще кое-какой сюрпризец. И она отчеканила:

— И завтрева не будет молока!

— Не беда.

— И послезавтрева!

Тут уж я не выдержал:

— Что же стряслось, Анастасия Григорьевна?

Этого вопроса только и ждала моя старуха:

— Значит, так, Лев Николаич: приехал к нам на берег тоже какой-то человек. Тоже на машине, как ваша знакомая. И тоже, значит, в Скурче хочет пожить. Он да жена. Да еще один ребенок. Охоч он до молока — ох как! Один выпивает четверть. Не переводя дыхания. Присосется к горлышку — и конец молоку! Его жена — молодуха пудов на шесть, — говорят, выдувает столько же. И ребенок у них какой-то дряблый, жирный, весь в откормленного порося. И вот, значит, они втроем объедаются кислым молоком, и заместо воды у них молоко. Пришли они, значит, до нашего Леварсы и говорят: давай нам весь твой запас, мы будем к тебе заходить и все забирать. А заместо пятиалтынного за кружку накинем еще по два-три пятачка. А Леварса — что? Возьми да отдай все оптом, да и пообещай наперед.