Три повести

Ребята величают меня дядей, а какой-то юнец обозвал даже отцом. Наверное, я и есть отец. По летам. По виду…

Я не захватил с собой ни листочка писчей бумаги, ни единой книжонки для чтения. Так советовал мне редактор. Для полного отдыха. Для полной отдачи себя во власть ничегонеделания. Теперь не уверен, что поступил правильно. Разве мысль способна отдыхать когда-нибудь? Нет! А если нет, так не лучше ли направлять ее по определенному руслу при помощи бумаги и книг, а не плыть во времени и пространстве по ее прихоти?

Я вспоминаю одного моего товарища, тоже журналиста, который говаривал: «Бумага и книга — лучший друг интеллигента, а еще ближе ему — барбамил». Может быть, мне прибегнуть к помощи фармакологии и покончить с разными воспоминаниями, которые просто ни к чему?

Надо решить это скорее: дело идет к рассвету. Уже что-то верещит в саскапарели. Что-то шуршит в густой траве. Стакан с водой находится на расстоянии вытянутой руки — давнишняя привычка. Барбамил — еще ближе. Принимаю лекарство и окончательно убеждаюсь в том, что я «гнилой интеллигент», который не способен уснуть без снотворного.

Набрасываю рубаху на окошко — это вместо шторы. Закрываю дверь на крючок. Мечтаю выспаться. Буду дрыхнуть сколько влезет. На сколько способен этот самый барбамил.

Буду думать днем. Всякие воспоминания — днем. Так решено. Бесповоротно… И в самую торжественную минуту, когда начинают смыкаться веки, этот проклятый Шарик открывает свой кран у самого моего носа — за стеной, у корней саскапарели. Журчанье, производимое им, куда реальнее жужжания сверххолодного водорода. Оно наводит меня на веселые думы: не так ли всегда? Не так ли драматическое всегда завершается комическим? Не в этом ли великий смысл бытия?

Разбудил меня Леварса. Утром. Собственно говоря, утро только условно можно было назвать утром: было начало одиннадцатого.

— Ого! — удивился Леварса. — Так спали только богатыри-нарты. Это очень хорошо. У тебя, Лева, не нервы, а шпагат, на который табачные листья нанизывают.

— Вы так думаете?

— Зачем думать? Я же все вижу: вот ты спишь, а твой начальник не спит.

С этими словами он вытащил из кармана мятую бумажку. При ближайшем рассмотрении она оказалась телеграммой: официальный бланк был покрыт мелкой демотической скорописью (в отличие от иероглифической или иератической времен Нефертити). Пришлось превращаться в Шампольона, дешифровавшего древнеегипетские надписи. В итоге кропотливой работы удалось восстановить следующее:

«Намечаем вашу командировку поселок Мирный Антарктиде тчк подготовьтесь морально хотя это не так просто в вашей как вы пишете уютной Скурче под благодатным абхазским солнцем тчк лучше вернуться отпуска два дня раньше чем днем позже тчк приветом…»

Насколько я уразумел, телеграмма была подписана редактором. Об этом свидетельствовали начальный слог «Пе» и окончание «ов». Все промежуточные слоги древнеегипетский писец превратил в сплошное «ш ш ш ш ш ш».

— Хорошая телеграмма? — спросил Леварса, молча покуривавший папиросу, пока я занимался дешифровкой.

— Как вам сказать? Для журналиста — обычная. Из Скурчи придется перебираться прямо на Южный полюс…

— Куда? — У Леварсы глаза чуть не выкатились наружу. — Такой хороший парень и вдруг — Южный полюс! Лева, не надо туда.

Это получилось очень непосредственно. В его голосе чувствовалось большое сочувствие. Я сказал, что это не так страшно теперь, как ему кажется. Если будет чача, пошутил я, то все в порядке.

— Будет! Будет! — порадовал он. — Я дам тебе целый бурдюк. Чача будет, а все-таки не езжай туда. Разве мало места здесь?

— Это приказ, — пояснил я. — Ничего не поделаешь… А как попала телеграмма к вам?

— Очень просто, Лева. Утром выхожу на шоссе и встречаю Таме́ла. Это мой сосед. Тамел говорит, что у него в кармане лежит бумага для такого-то. А бумагу дал ему сын, который встретил начальника драндской почты два дня назад. Вот как дошла твоя телеграмма.

— Чудно́,— заметил я. В самом деле, непонятно, почему в Дранду, почему к Тамелу?.. А верно ведь: не затерялась!

— У нас никогда ничего не пропадает, — успокоил Леварса, — три года в разных карманах пролежит, а деловая бумажка все-таки найдет тебя. Если будешь жив, конечно…

Я рассказал ему об одном газетном сообщении, в котором говорилось о том, как письмо, посланное в 1918 году из одного австрийского городка в другой, было вручено адресату совсем недавно, то есть примерно через сорок пять лет. Леварса ничуть не удивился. Что же тут особенного? Один передавал другому, люди аккуратные, вот и шло письмо от кармана к карману…

— Бог с ними, со всякими письмами, — сказал я. — Лучше расскажите, как живете?

— Плохо. — Он вздохнул. — Если не пойдет дождь, все погибнет.

— Что именно?

— Все, Лева. Табак сохнет, овощи сохнут. Трава сохнет. А вот виноград, правда, будет сладкий… Очень плохо без дождя.