Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском

— Как несправедливо устроен мир! — засмеялась Умуят, когда они остались одни. — Кому ни одного мужа не досталось, а тебе вот сразу два… Вот что значит быть красавицей! На меня так он даже и глядеть не хотел. А перед тобой стоял, словно перед генералом! То краснел, то бледнел…

— Ой, Умуят, не смейся! Мне страшно! — прервала ее Умукусюм.

- А что тут страшного? Чего ты боишься?

— Как чего? А если муж узнает? Ты представляешь, что он со мной сделает?

— Ничего не сделает. Мы ему объясним, как дело было… Ты лучше расскажи подробнее, о чем вы там с ним шептались… Ох, как он на тебя глядел! На меня в жизни никто так не глядел, клянусь аллахом!

Утром женщины, как было условлено, явились к тюремным воротам, захватив с собою Мурада.

— Не забыл, чему я тебя учила? Все помнишь? — теребила мальчика Умуят.

— Хорошо помню. Хочешь, повторю? — бойко отвечал Мурад.

— Не надо. Вон уже дядя идет. Беги!

— Дя-дя! Я к па-апе хочу! — заревел, притворно размазывая кулаками слезы, Мурад, кинувшись к офицеру.

Тот поднял его на руки и подбросил в воздух. Поздоровался с женщинами, не сводя радостных, ликующих глаз с хорошенького личика Умукусюм. Посадив мальчика на плечо, он скрылся в дверях караульного помещения.

Женщины подошли к железным воротам тюрьмы и прильнули к ним. Сквозь довольно большую щель им был отчетливо виден весь пустынный тюремный двор. А вот и офицер с маленьким Мурадом на плече. Вот он пересек двор, свернул направо — к узким зарешеченным окнам камер над каменистым бугром. Подойдя к одному из этих узких окошек, остановился. Мурад заорал во все горло:

— Па-апа! Па-апа!

В тюремных окнах показались бледные лица заключенных. Сквозь прутья решетки просунулись руки. Мурад тоже изо всей силы вцепился в решетку. Офицер ничего не видел. Еще миг — и крохотные ручки мальчика утонули в чьих-то больших, тяжелых ладонях.

Женщины облегченно отпрянули от ворот. Они поняли, что затея их удалась: Мурад передал записку, спрятанную у него в рукаве.

На следующий день сцена эта повторилась в точности. Только теперь уже заключенные успели потихоньку сунуть мальчику в руку ответную записку.

Так на воле была получена первая живая весточка из-за тюремных стен. В самодельном конвертике, заклеенном жеваным хлебом, были две записки. Одна адресована всем товарищам, оставшимся на воле. В ней сообщалось, что все они живы-здоровы. Уллубий — в одиночке, остальные — в общей камере. Несмотря на трудности, они установили между собой связь, пытаются наладить контакт с тюремной охраной.

Другое письмо было от Уллубия к Тату.

«Дорогая Тату!

Не ожидали? Ну что же, всякое может быть! Из своего чудного по ароматическим достоинствам «каменного мешка» пишу Вам это. Не успел я Вам отдать в своих письмах души своей чаяния, как влопался в такой казус…

Ужасно то, что весна, цветы кругом, должна кипеть работа, а я сижу в одиночке, без солнца, почти без воздуха. Ну не беда, отсюда, в такой дали от Вас, я вижу Вас еще более милой и дорогой…

Милая, хорошая Тату, а ведь нет худа без добра: давно я не имел возможности почитать, а теперь один-одинешенек и читаю…

Если придется умирать, буду кричать: «Да здравствует Советская власть и дивное солнце мое, Тату».

Я сейчас, несмотря на заключение свое, чувствую себя самым богатым человеком в мире! Я одновременно питаюсь лучами трех солнц: общего всем, Советской власти и, наконец, твои лучи, ты мое солнце. Хочу жить, хочу быть около тебя, молиться на тебя! Без тебя жизнь не жизнь, а смерть — желанный друг…

Дорогая! Постарайся написать.

Сраженный тобою, несчастный узник Уллубий»,

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лето выдалось на редкость холодное и дождливое.

С утра над Каспием, словно бы прямо из воды, медленно выползало солнце, в мареве тумана похожее на огромный медный таз. Оно быстро осушало размокшую за ночь землю, но к полудню небо затягивалось тучами, набегавшими из-за гор, и опять начинался дождь. Потом, так же внезапно, тучи уходили, небо становилось чистым и ясным, солнце начинало пригревать, влага быстро испарялась, над землею клубился пар.

И так — каждый день…

Умуят и Тату, сидя у вагонного окна, глядели, как набегают на поля тени облаков, как суетятся вдали крохотные фигурки работающих в поле людей.

Поезд шел из Темир-Хан-Шуры, спускаясь вниз по извилистому склону гор. Всю дорогу он полз так медленно, что можно было не только соскакивать, но и впрыгивать в него на ходу. И только теперь, спустившись на равнину, он наконец прибавил скорость. Вон показалась вдали башня маяка на горе Анджи-Арка, и замаячило перед их глазами хорошо уже им знакомое серое здание знаменитой порт-петровской тюрьмы.

Умуят ездила на денек домой, в Кафир-Кумух: накопились дела по хозяйству; Тату — в Темир-Хан-Шуру, к матери. У нее, как ей казалось, была для этой поездки куда более серьезная и важная причина, чем у Умуят.

Тату не терпелось поговорить с матерью, сообщить ей ту поразительную, до глубины души потрясшую ее тайну, которая открылась ей в письме Уллубия, переданном из тюрьмы.