Три столетия реформ и революций в России

В речи перед открытием первого польского сейма в марте 1818 г. им было публично на французском языке заявлено о намерении распространить действие «законно-свободных» (конституционных) учреждений на все население империи. Речь императора, спешно переведенная на русский язык, поразила современников, особенно слова, обращенные к полякам: «Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости».

Идеи свободы, любви к Отечеству, гражданских обязанностей и достоинства человека, широко понимаемые, укоренились в мировосприятии части русского дворянства. Близкий к царской семье В.А. Жуковский писал в 1816 г. в стихотворении на годовщину отречения Наполеона:

И все, что рушил он, природа
Своей красою облекла,
И по следам его свобода
С дарами жизни притекла.

Флигель-адъютант государя П.Д. Киселев в августе 1816 г. лично передал ему свою записку «О постепенном уничтожении рабства в России». «Гражданская свобода есть основание народного благосостояния, – писал Киселев. – Истина сия столь мало подвержена сомнению, что излишним считаю объяснять здесь, сколько желательно бы было распространение в государстве нашем законной независимости на крепостных земледельцев, неправильно лишенных оной. Сие тем более почитаю нужным, что успехи просвещения и политическое сближение наше с Европою, усиливая час от часу более брожение умов, указывают правительству необходимость предупредить те могущие последовать требования, которым отказать будет уже трудно или невозможно; кровью обагренная революция французская в том свидетельствует». В сжатых словах записки будущего государственного деятеля России содержалась формула упреждающих реформ, вполне понятная и самому императору.

Итак, впервые в истории нашего Отечества высшая власть определенно, хотя и осторожно заявила о готовности самоограничения ради расширения прав всего населения.

Помимо изумления в обществе укрепилось и недоверие к намерениям императора, что ощутимо по письмам современников. Генерал А.П. Ермолов: «Я очень верю, что при моей жизни не последует никакой перемены…» Генерал А.А. Закревский: «Речь государя, на сейме говоренная, прекрасная, но последствия для России могут быть ужаснейшие…» Граф Ф.В. Ростопчин: «Все это кончится смещением дюжины главных болтунов… Под конституцией разумеют освобождение крестьян, которое противоречит желанию дворянства…» Некий В.С. Попов отправил письмо самому государю: «В России не созрели еще умы к восприятию лестного, но и опасного дара вольности: умствования о ней воспалительны, а следствия злоупотребления ею могут быть ужасны». Находившийся в полуссылке в должности пензенского губернатора Сперанский писал, что помещики «ничего в этой речи не видят, как свободу крестьян», и оттого «страх теперь везде разливается» от возникшего в «черном народе» мнения, будто царь уже даровал свободу «и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение. Что за сим следует, вообразить ужасно, но всякому понятно…».

Немалая часть русского дворянского общества, возбужденная революционными событиями в Европе, когда троны шатались и рушились, ожидала перемен и в родном Отечестве.

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

(А.С. Пушкин. К Чаадаеву. 1818 г.)

В те же дни Александр поручил разработку конституции для России группе чиновников под руководством Новосильцева, при этом широко использовались польская конституция и «проект Сперанского». Работа шла в условиях строжайшей тайны, и даже младший брат императора великий князь Константин не был извещен об этом. Текст был готов к осени 1820 г. и даже написан высочайший манифест о введении ее в действие. «Безусловно, – пишет С.В. Мироненко, – это была самая консервативная конституция тогдашнего мира, но все-таки это была конституция… Оставалось только подписать документ и поставить дату. Но этого так никогда и не произошло».

«Польский эксперимент» остался локальным, равно как и освобождение в мае 1816 г. помещичьих крестьян в Прибалтике (Эстляндии), получивших личную свободу, но без земли.