Мощной поддержкой его взглядов стали статьи Михаила Никифоровича Каткова (1818–1887), редактора «Московских Ведомостей». «Предлагают много планов, – писал Катков в статье от 25 апреля 1881 г. – Но есть один царский путь. Это – не путь либерализма или консерватизма, новизны или старины, прогресса или регресса. Это и не путь золотой середины между двумя крайностями. С высоты царского трона открывается стомиллионное царство. Благо этих ста миллионов и есть тот идеал и вместе тот компас, которым определяется и управляется истинный царский путь… Только по недоразумению думают, что монархия и самодержавие исключают «народную свободу»; на самом деле она обеспечивает ее более, чем всякий шаблонный конституционализм. Только Самодержавный Царь мог без всякой революции, одним своим манифестом освободить 20 миллионов рабов, и не только освободить лично, но и наделить их землею. Дело не в словах и букве, а в духе, все оживляющем».
В результате в таком «духе» и появился 29 апреля 1881 г. манифест «О незыблемости самодержавия», вызвавший у одних энтузиазм, у других недоумение. Катков писал 6 мая 1881 г. в «Московских ведомостях»: «Мы будем либеральны в нашем консерватизме и консервативны в нашем либерализме. Туман рассеется, и все оживет вокруг нас; у нас явятся свои понятия для оценки своих дел, мы не будем бессмысленно чураться и стыдиться того, в чем наша сила и наша честь. Став русскими людьми, мы будем умными людьми, а это нам всего нужнее».
А Чичерин писал Победоносцеву из Тамбовской губернии, где было его имение: «В Кирсанове, во время земского собрания, был получен манифест, и все спрашивали: что это значит? Кто посягал на самодержавие? Внутри России об этом нет и вопроса… Когда же я в грустные минуты размышляю о возможных последствиях недавнего переворота, то мне представляются война, банкротство и затем конституция, дарованная совершенно неприготовленному к ней обществу. Дай Бог, чтобы мои предчувствия не сбылись». Увы, предвидение профессора Чичерина оказалось верным:
Порядок или перемены?
Чичерин видел главной проблемой России нерешенность аграрного вопроса, подступиться к которому безотлагательно могут власть и общество вместе.
Победоносцев же полагал главным вопросом сохранение существующего порядка в стране, благодаря чему впоследствии постепенно само собой произойдет разрешение всех нынешних затруднений.
Из наших дней понятно, что власть избрала неверный ориентир, сделав ставку на стабильность вместо реформ. Объективная и насущнейшая задача – завершение буржуазного переворота в русской деревне – не решалась. Но у власти была своя логика и свои убедительные доводы в ее обоснование.
Правда, в русском обществе отношение к революционерам и к идее революции изменилось. Сын историка С.М. Соловьева Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900), призвав нового царя к милости по отношению к убийцам его отца, тем не менее осудил их действия. В лекции о Великой французской революции он указал на бессилие разума самого по себе, способного «разбить традиционные формы жизни», но бессильного «дать жизни содержание». Если же от революции 1789 г., рассуждал философ, «отнять и теологические принципы и метафизическую идею безусловной личности, остается только зверская природа, действие которой есть насилие». А спустя семнадцать лет он резко назвал событие 1 марта «кровавой игрой незрелых школьников в революцию».
Но вопреки историческому опыту и здравому смыслу другие «школьники» продолжали верить, что «царства всеобщей справедливости» можно достичь путем насилия. В печальную годовщину 1 марта 1887 г. на Невский проспект с бомбами вновь вышли пять студентов Петербургского университета – члены террористической фракции партии «Народная воля». Тут поневоле задумаешься, а ведь прав был Б.Н. Чичерин, в сердцах бросивший: «В русском обществе путная мысль редко находит отголосок, но всякое пустословие встречает отзыв и сочувствие» разного рода Бобчинских и Добчинских. В таких условиях власть была обязана не только прекратить политический террор на улицах городов, но и вытеснить эту идею из умов людей.