Три судьбы

В маленькой квартире, куда столько лет никто не заходил, стоял такой знакомый еще с детства запах, что воспоминания о матери моментально обрели плоть и кровь. Казалось, она сейчас выйдет из кухни, вытирая руки о передник, поцелует привычно в лоб, потребует сразу же переодеться.

Феликс прошел к шкафу, открыл его, выудил из стопки спортивные брюки, натянул, удивился тому, что коротки слегка, да и тесноваты. Сверху аккуратно сложенной лежала его послушническая ряса. Он вспомнил свои честолюбивые мечты и рассмеялся. За что он наказан? Что за силы отняли шестнадцать лет его жизни, превратив в тупую серую крысу, выползающую каждый день на вонючий вокзальный перрон? Родовое проклятие? За убийство, свершившееся четыреста лет назад? Но он-то здесь при чем?

Всю ночь Феликс пил вино и плакал о своей несложившейся жизни, проклиная Корнилыча на все лады. Он делал это только для того, чтобы не думать о другом. Дух матери был где-то рядом и все чего-то ждал от него…

Жить в квартире, рядом с призраком матери, талдычившим о ее предсмертной просьбе, о сибирских небылицах, было невыносимо. Ему казалось, что стоит только успокоиться, посидеть в мирной тишине, подумать – и все сложится само собой. Он перестанет быть серой крысой и вернет себе человеческий облик, возвратит утраченный рай.

Но чем дальше, тем сложнее было вспомнить то время, когда он еще не знал о своем даре, не знал истории семьи, не знал Корнилыча. Слоняясь по улицам, Феликс чувствовал себя изгоем. Ему были непонятны ни обычные человеческие разговоры, ни целеустремленное движение людей по тротуарам. А может быть, и не было никакого рая в его жизни? Он проводил ночи без сна, ворочаясь с боку на бок. И не было у него ничего, о чем можно было думать, что можно было любить, из-за чего беспокоиться. Однако тревога, поселившаяся в его душе с последним вздохом старика, била теперь через край. И никуда от нее было не деться.

Стремясь порвать с прошлым и начать все заново, он продал квартиру и купил неподалеку от города большой генеральский дом, вернее усадьбу: гектар земли, заросший лесом, и несколько старинных, тронутых мхом построек. Здесь безвылазно он провел зиму. Зима стояла суровая, солнце почти не появлялось, снег лежал высотой в человеческий рост, белые макушки сугробов наполовину завалили окна первого этажа. Феликс пытался начать жизнь заново. Почти восемнадцатичасовая темень за окнами заставила его позабыть счет дням. Он уже не мог сказать точно, полдень ли сейчас, вечер, утро.

Волосы его отросли до плеч, появилась бородка с вкраплением инея седины. Бегающий взгляд, доставшийся по наследству от былой профессии, сменился спокойным, чуть, может быть, уставшим. Постоянная внутренняя борьба делала глаза сияющими, заставляя их светиться скупой, сдерживаемой слезой. Он снова полюбил себя, узнавая какие-то черты допривокзального отупения, доматеринского безумия.

В рясе дома оказалось ходить гораздо удобнее, чем в тесном спортивном костюме. А там как-то само собой появились в руках старый его молитвенник, Библия. Дни потекли спокойнее. Душа перестала трепыхаться, как белье на ветру, и тихо уснула под шорох снежинок за окном.

Как-то забежала вечером соседка. То ли действительно кошка у нее пропала, то ли любопытство свое удовлетворить по поводу нового соседа. Да так и ахнула, увидев Феликса. Монах в их краях объявился! А какой интересный-то, видный, статный. Через два дня послышалась Феликсу какая-то возня на крыльце, вышел он, а на пороге в лукошке яички куриные, сала кусок домашнего, молока бутыль. Посмотрел он, две дорожки следов к его калитке ведут, а там две женщины пожилые в белых платках стоят, крестятся.

Через неделю пришли звать к умирающей, молитвы над ней почитать, грехи простить. Феликс отнекивался, а мужики только по карманам шарят, деньги суют: «Не откажи! Здесь на пятьдесят километров ни одной церкви!» Взял Феликс книги, какие положено, и целый день над восьмидесятисемилетней старухой псалмы распевал. Вставал ненадолго отдохнуть да ладана в кадило подбросить, свечи новые зажечь. Да так увлекся, что и не заметил, как старуха села в кровати и креститься принялась.

Родственники ее, конечно, не очень обрадовались неожиданному возвращению с того света, но молва о чудесном монахе враз облетела всю округу. Говорили уже не об одном чуде, а о чудесах регулярных и многочисленных. Говорили: только посмотрит на паралитика – тот уже пляшет, только темечка коснется слепого – тот видит, глухие – слышат, хромые – бегают. Да что там, из мертвых воскресил! Виданное ли дело?