Три товарища и другие романы

— Нагло? — Равич глянул на него с неприкрытым удивлением. — Это вы мне говорите о наглости? Мы здесь не в школе, не в монастыре для раскаявшихся изуверов! Я борюсь за спасение своей жизни — а вам хочется, чтобы я чувствовал себя уголовником, который вымаливает у вас приговор помягче. Только потому, что я не нацист и у меня нет документов. Так вот: не чувствовать себя преступниками, хоть мы провинились лишь тем, что пытаемся выжить, вдоволь нахлебались тюрем, полиции, унижений, — это единственное, что еще позволяет нам сохранять веру в себя, как вы этого не поймете? И видит бог, это все, что угодно, только не наглость.

Леваль ничего на это не ответил.

— Врачебной практикой здесь занимались? — спросил он сухо.

— Нет.

«Шов, должно быть, уже почти незаметен, — думал Равич. — Я тогда хорошо зашил. Работенки было дай бог, одного жира сколько. А он опять его нажрал. Нажрал и напил».

— Это сейчас главная опасность, — изрек Леваль. — Околачиваетесь тут без диплома, без экзамена, без ведома властей! Неизвестно сколько времени! Так я и поверил в эти ваши три недели! Кто знает, во что вы совались, в каких темных делишках замешаны!

«Еще как совался. В твой бурдюк с твоими жесткими склеротическими артериями, с твоей жирной печенкой, с твоим прогнившим желчным пузырем, — думал Равич. — А если бы не совался, так твой дружок, тупица Дюран, вполне гуманно зарезал бы тебя на столе, благодаря чему прославился бы как светило хирургии еще больше и за операции стал бы драть еще дороже».

— Это главная опасность! — повторил Леваль. — Работать врачом вам запрещено. Но вы, понятное дело, хватаетесь за все, что подвернется. Недавно как раз я имел разговор на эту тему с одним из наших медицинских корифеев: он всецело того же мнения. Если вы действительно в курсе медицинской науки, то должны знать это имя…

Нет, подумал Равич. Быть не может, чтобы он сейчас Дюрана назвал. Жизнь не способна на такие шутки.

— Профессор Дюран, — торжественно провозгласил Леваль. — Он мне, можно сказать, глаза раскрыл. Санитары, фельдшеры, студенты-недоучки, массажисты — кто только не выдает себя теперь за медицинское светило из Германии! А как проверить? Как проконтролировать? Подпольные операции, аборты, часто на пару со знахарками, повитухами, шарлатанами всякими, — одному богу известно, каких бед они натворили и еще могут натворить! Вот почему от нас требуется величайшая бдительность! В таком деле любой бдительности мало!

Дюран, думал Равич. Вот и отлились те две тысячи. Только кто же теперь будет за него оперировать? Наверно, Бино. Наверно, опять договорились.

Он понял, что болтовню Леваля уже не слушает. И лишь когда тот упомянул Вебера, снова навострил уши.

— Тут некто доктор Вебер за вас хлопотал. Вы знакомы?

— Мельком.

— Он приходил. — Леваль вдруг замер, вытаращив глаза. Потом оглушительно чихнул, извлек из кармана носовой платок, обстоятельно высморкался, изучил полученные результаты, аккуратно сложил платок и сунул обратно. — Ничем помочь не могу. Мы обязаны проявлять твердость. Вы будете выдворены.

— Я знаю.

— Вас что, уже выдворяли?

— Нет.

— В случае повторного задержания шесть месяцев тюрьмы. Это вам известно?

— Да.

— Я прослежу, чтобы вас выдворили как можно скорей. Это единственное, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?

— Да.

— Хорошо. В таком случае оплата за проезд до границы для вас и сопровождающего лица за ваш счет. — Он кивнул. — Можете идти.

— Нам нужно вернуться к определенному часу? — спросил Равич у своего конвоира.

— Ну, не совсем. Более-менее. А что?

— Неплохо бы промочить горло.

Сопровождающий глянул на него испытующе.

— Да не сбегу я, — сказал Равич, а сам уже многозначительно поигрывал в руках двадцатифранковой купюрой.

— Ну ладно. Минутой больше, минутой меньше…

У первого же бистро они попросили таксиста притормозить. Несколько столиков уже были выставлены на тротуаре. Было прохладно, но солнечно.

— Что будете пить? — спросил Равич.

— «Амер Пикон». В это время ничего другого не употребляю.

— А мне двойной коньяк. Только отборного. И воды не надо.

Равич спокойно сидел за столиком и дышал свежим воздухом. Если б на воле — какое это было бы счастье! На деревьях вдоль тротуара уже набухли блестящие бурые почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Официант принес заказ.

— Где у вас телефон?

— В зале, справа, где туалеты.

— Но-но… — спохватился полицейский.

Равич сунул ему в ладонь двадцать франков.

— Сами прикиньте: ну кому еще бывает нужно позвонить? Никуда я не денусь. Хотите, постойте рядом. Пойдемте.

Конвоир колебался недолго.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — В конце концов, все мы люди.

— Жоан!

— Равич! Господи! Где ты? Тебя выпустили? Ради бога, где ты?

— В бистро…

— Не дури! Где ты на самом деле?

— Я правда в бистро.

— Где? Так ты уже не в тюрьме? Где ты пропадал все это время? Этот твой Морозов…

— Он сказал тебе все как есть.

— Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Я бы сразу…

— Вот потому-то он тебе и не сказал, Жоан. Поверь, так лучше.

— Почему тогда ты звонишь из бистро? Почему ко мне не едешь?