Три товарища и другие романы

В сумерках что-то сверкало. Равич пригляделся. Если ему не померещилось, то по периметру всей Круглой площади расставлены какие-то зеркальные штуковины, отражающие последние смутные отблески майского дня.

Он остановился, пригляделся. И впрямь зеркальные пирамиды. Расставлены повсюду, призрачно повторяя друг друга среди клумб с цветущими тюльпанами.

— Это еще что за невидаль? — спросил он у садовника, ровнявшего поблизости газон.

— Зеркала, — ответил тот, не поднимая головы.

— Это я и сам вижу. Но когда я последний раз здесь проходил, их в помине не было.

— И давно это было?

— Месяца три тому.

— Эге, месяца три. Их только недели две как поставили. Для короля Англии. Сам пожалует. Вот и поставили, чтобы мог поглядеться.

— Жуть, — сказал Равич.

— Конечно, — невозмутимо подтвердил садовник.

Равич двинулся дальше. Три месяца, три года, три дня — что такое вообще время? Все и ничего. Вон каштаны уже в цвету, а тогда были еще голые; за это время Германия опять нарушила все договоры и целиком оккупировала Чехословакию; в Женеве эмигрант Йозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед дворцом Лиги наций; а у него, Равича, в груди все еще покалывает и хрипит после воспаления легких, которое он под фамилией Гюнтер перенес в Бельфоре; и вот он снова здесь, майским вечером, мягким и нежным, как женская грудь, — и почти ничему не удивляется. Жизнь принимаешь такой, как есть, с философским спокойствием фаталиста — этим последним оружием беспомощности. Небо одинаково безучастно взирает на убийство и ненависть, на любовь и на жертвы, деревья ничтоже сумняшеся расцветают каждый год, сливово-сизые сумерки опускаются и рассеиваются снова и снова, и их не волнуют людские паспорта, предательства, безутешности и надежды. И все-таки хорошо снова оказаться в Париже. Хорошо снова пройтись, неспешно пройтись по этой вот улице, залитой серебристым светом, не думая ни о чем; хорошо снова длить этот час, еще полный отсрочки и расплывчатой неизвестности, на зыбкой границе, где самая затаенная печаль и тишайшее счастье, что ты снова просто выжил, еще тают, еще смешиваются в дымке на горизонте, — этот первый час прибытия, пока ножи и стрелы повседневности еще не вонзились в тебя снова; хорошо ощутить в себе это драгоценное самочувствие живой твари, это дыхание неизвестно чего неизвестно откуда, эти еще почти не осязаемые дуновения на дорогах сердца, этот проход мимо мрачных огней данности, мимо распятий прошлого и вдоль шипов грядущего, эту цезуру, это безмолвие отрыва и взлета, миг безвременья, паузу твоего бытия, раскрытого всему и от всего замкнутого, мягкую поступь вечности в этом бреннейшем из миров.

Морозов сидел в пальмовом зале «Интернасьоналя». Перед ним стоял графин вина.

— Борис, старина, привет, — сказал Равич. — Похоже, я как нельзя кстати. Это, часом, не «Вувре»?

— Оно самое. На сей раз тридцать четвертого года. Чуть слаще и ароматней предыдущего. Здорово, что ты снова здесь. Три месяца, верно?

— Да. Дольше обычного.

Морозов позвонил в старомодный колокольчик над столом.

Звон был как в сельской церкви, когда служка извещает о начале мессы. Хотя освещение в «катакомбе» было уже электрическое, до электрических звонков здесь еще не доросли.

— Как хоть тебя теперь величать? — поинтересовался Морозов.

— По-прежнему Равич. В полиции я это имя не засветил. Назывался там Войцеком, Нойманом, Гюнтером. Блажь, конечно. Не хотелось с Равичем расставаться. Нравится мне.

— И где ты живешь, они тоже не докопались?

— Конечно.

— Ну да. Иначе наверняка бы уже облаву устроили. Тогда, выходит, ты снова можешь заселяться. Комната твоя, кстати, свободна.

— А старуха знает, что со мной было?

— Нет. Вообще никто. Я сказал, что ты в Руан уехал. Вещи твои у меня.

Пришла официантка с подносом.

— Кларисса, принесите господину Равичу бокал, — распорядился Морозов.

— О, господин Равич! — Девушка ощерила зубы, изображая улыбку. — Снова к нам? Давно вас не было. Полгода, не меньше.

— Три месяца, Кларисса.

— Быть не может. А я-то думала, полгода.

С этими словами она удалилась. Немедля появился и жирный официант с бокалом, давний знакомец всех «катакомбных» завсегдатаев. Он нес бокал просто в руке, полагая, очевидно, что на правах старожила в отношении других старожилов может позволить себе подобную фамильярность. По лицу его Морозов сразу догадался, о чем тот спросит, и решил его упредить.

— Спасибо, Жан. Ну-ка, скажи, сколько господин Равич у нас не был? Точно можешь вспомнить?

— Но, господин Морозов! Конечно, я помню! С точностью до одного дня! — Он выдержал театральную паузу, улыбнулся и возвестил: — Ровно четыре с половиной недели.

— Точно! — подтвердил Равич, не давая Морозову возразить.

— Точно, — эхом отозвался Морозов.

— Ну разумеется. Я никогда не ошибаюсь. — Жан гордо удалился.

— Не хотелось его огорчать, Борис.