Три товарища и другие романы

— Не могу. У меня всего несколько минут. Уговорил сопровождающего ненадолго остановиться. Жоан, меня на днях вывезут в Швейцарию и… — Равич глянул в застекленную дверь телефонной кабинки. Конвоир, прислонившись к стойке, мирно с кем-то беседовал. — И я сразу вернусь. — Он подождал. — Жоан…

— Я уже еду! Сейчас же! Где ты?

— Ты не можешь приехать. Тебе до меня полчаса. А у меня только несколько минут.

— Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу денег!

— Жоан, — сказал Равич. — Ничего не выйдет. И так проще. Так лучше.

Он слышал ее взволнованное дыхание.

— Ты не хочешь меня видеть? — спросила она, помолчав.

До чего же тяжело! Не надо было звонить, подумал Равич. Разве можно хоть что-то объяснить, не глядя друг другу в глаза?

— Больше всего на свете я хочу тебя видеть, Жоан.

— Так приезжай! И человек этот пусть приезжает!

— Это невозможно. Я должен заканчивать. Скажи только быстренько, чем ты сейчас занята?

— Что? О чем ты?

— Что на тебе надето? Где ты в данную секунду?

— В номере у себя. В постели. Вчера опять засиделись допоздна. Но мне одеться — минутное дело, я сейчас же приеду!

Вчера, опять допоздна. Ну конечно! Все идет своим чередом, даже если кого-то упрятали в тюрягу. Это забывается. В постели, еще сонная, грива волос на подушке, на стульях вразброс чулки, белье, вечернее платье — как все вдруг расплывается перед глазами: наполовину запотевшее стекло душной телефонной кабинки, физиономия конвоира, что смутно виднеется в нем, как в аквариуме.

— Я должен заканчивать, Жоан.

До него донесся ее растерянный голос:

— Но как же так! Не можешь ты просто так уехать, а я даже не знаю, куда и что… — Она привстала, подушка отброшена, трубка в руке словно оружие, причем вражеское, плечи, глаза, глубокие и темные от волнения…

— Не на войну же я ухожу. Просто надо съездить в Швейцарию. Скоро вернусь. Считай, что я коммерсант и должен всучить Лиге наций партию пулеметов…

— А когда вернешься, опять будет то же самое? Да я жить не смогу от страха.

— Повтори это еще раз.

— Но это правда так! — Голос ее зазвенел от гнева. — Почему я все узнаю последней? Веберу можно тебя посещать, а мне нет! Морозову ты звонишь, а мне нет! А теперь еще уезжаешь…

— О господи, — вздохнул Равич. — Не будем ссориться, Жоан.

— Я и не ссорюсь. Просто говорю все как есть.

— Хорошо. Мне надо заканчивать. Пока, Жоан.

— Равич! — закричала она. — Равич!

— Да…

— Возвращайся! Слышишь, возвращайся! Без тебя я пропала!

— Я вернусь.

— Да… да…

— Пока, Жоан. Я скоро вернусь.

Еще пару секунд он постоял в душной, тесной кабинке. Только потом заметил, что все еще держит в руке телефонную трубку. Открыл дверь. Сопровождающий смотрел на него с добродушной улыбкой.

— Закончили?

— Да.

Они вернулись на улицу к своему столику. Равич допил свой коньяк. «Не надо было звонить, — думал он. — Ведь был же спокоен. А теперь взбаламучен. Пора бы знать: от телефонного разговора ничего другого и ждать не приходится. Ни для себя, ни для Жоан». Так и подмывало вернуться к телефону, позвонить снова и сказать все, что он не успел, не сумел сказать. Объяснить, почему им нельзя увидеться. Что не хочет он, чтобы она его таким видела — грязным, пропахшим тюрягой. Только ничего это не даст: выйдет из кабинки, и на душе будет то же самое.

— Ну, кажется, нам пора, — напомнил конвоир.

— Да…

Равич подозвал официанта.

— Принесите две бутылочки коньяка, всех газет и дюжину пачек «Капорал». И счет. — Он глянул на конвоира. — Не возражаете?

— Все мы люди, — отозвался тот.

Официант принес бутылки и сигареты.

— Откупорите, пожалуйста, — попросил Равич, деловито рассовывая по карманам сигареты. После чего снова заткнул бутылки, но не до конца, чтобы пробки можно было вынуть без штопора, и упрятал их во внутренние карманы пальто.

— Неплохо, — одобрил конвоир.

— Жизнь научила. К сожалению. Мальчишкой ни за что бы не поверил, что на старости лет снова придется играть в индейцев.

Поляк и писатель коньяку обрадовались чрезвычайно. Сантехник, как выяснилось, крепкого вообще не пьет. Он оказался любителем пива и принялся объяснять, насколько в Берлине пиво лучше, чем здесь. Равич улегся на койке читать газеты. Поляк ничего не читал — он не знал по-французски. Зато он курил и был счастлив. Ночью сантехник вдруг заплакал. Равич проснулся. Он слушал, как потихоньку всхлипывает сокамерник, и смотрел в оконце, за которым уже брезжило предрассветное небо. Ему не спалось. И позже, когда сантехник притих, он все еще не мог уснуть. «Слишком хорошо жилось, — думал он. — А теперь хорошего не стало, вот ты и изводишься».

18

Равич шел с вокзала. Усталый и грязный. Тринадцать часов он парился в душном вагоне среди попутчиков, от которых несло чесноком, — это не считая охотников с собаками и торговок с корзинами, в которых кудахтали куры и шебаршились голуби. А до этого он три месяца околачивался возле границы…