Три товарища и другие романы

— Ох, уж этот Зайденбаум! Представляешь, все время был там. В своем пенсне, при портфеле и даже с какими-то бумагами. Прикидывался адвокатом, да еще и представителем страховой компании. С полицией вообще не церемонился. Отбил у них паспорт старика Гольдберга. Уверял, что паспорт ему обязательно нужен, а они, дескать, имеют право забрать только удостоверение личности, ну, карточку эту. И ему все сошло! У самого-то у него документы хотя бы есть?

— Ни листочка.

— Шикарно, — крякнул Морозов. — Паспорт этот нынче дороже золота. Он еще целый год действителен. По нему вполне жить можно. Ну, не сказать, чтобы прямо в Париже, если, конечно, не иметь наглости Зайденбаума. Фотографию подменить проще простого. А если новый Аарон Гольдберг возрастом не вышел, дату рождения выправить тоже недорого стоит — есть специалисты. Чем тебе не переселение душ: паспорт один, а живут по нему многие.

— Выходит, Зайденбаум у нас теперь Гольдбергом станет?

— Нет, Зайденбаум нет. Сразу отказался. Дескать, ниже его достоинства. Он же у нас Дон-Кихот, защитник всех бесправных и беспаспортных, так сказать, всех подпольных космополитов. К тому же фаталист — ему слишком любопытно узнать, как распорядится им судьба-индейка, и он не станет портить себе весь азарт гарантиями чужого паспорта. А вот как насчет тебя?

Равич покачал головой:

— Тоже нет. Тут я на стороне Зайденбаума.

Он подхватил свои чемоданы и пошел к себе наверх. По пути, как раз на этаже Гольдбергов, его обогнал на лестнице могучий старик в черном кафтане, при бороде и пейсах, с лицом библейского патриарха. Широким, но бесшумным шагом — не иначе, на резиновых подошвах, — бледный и грозный, он уплыл в полумрак коридора. Там он распахнул дверь гольдбергского номера. На мгновение его фигуру высветил красноватый отблеск, должно быть, от свечей, и до Равича донеслось странное, приглушенное, заунывное, но все равно какое-то дикое завывание. Плакальщицы, что ли, подумал он. Неужели еще бывает такое? Или это сама Рут Гольдберг?

Он открыл дверь и сразу увидел: у окна сидит Жоан. Она вскочила.

— Это ты! Что случилось? Чемоданы зачем? Тебе опять уезжать?

Равич поставил чемоданы около кровати.

— Ничего не случилось. Простая предосторожность. Умер кое-кто. Ждали полицию. Теперь все это позади.

— Я звонила. Мне сказали, ты больше тут не живешь.

— Наверно, хозяйка. Умна и предусмотрительна, как всегда.

— Я помчалась сюда. Дверь открыта, тебя нет. И вещей никаких. Я решила… Равич! — Голос ее дрогнул.

Равич через силу улыбнулся:

— Сама видишь… Такой вот скользкий тип. Ни в чем нельзя положиться. Надежности никакой.

В дверь постучали. На пороге стоял Морозов с двумя бутылками в руках.

— Равич, ты свое горючее забыл.

Тут он увидел в полумраке комнаты Жоан, но сделал вид, что ее не заметил. Равич даже не понял толком, узнал ли он ее. Морозов вручил ему бутылки и, не заходя, откланялся.

Равич поставил на стол кальвадос и вино. В открытое окно донесся тот же голос, который он слышал, поднимаясь по лестнице. Заупокойный плач. Тише, громче, потом снова тише. Должно быть, этой душной ночью у Гольдбергов окна настежь, и там, среди всех этих мебелей красного дерева, окоченелое тело старика Аарона уже потихоньку начинает разлагаться.

— Равич, — проговорила Жоан, — мне так тоскливо. Сама не знаю отчего. Целый день. Можно, я у тебя останусь?

Он ответил не сразу. Сперва надо было в себя прийти. Он не этого ожидал. Чтобы так сразу, в лоб.

— Надолго? — спросил он.

— До завтра.

— Это не называется надолго.

Она села на кровать.

— Ну неужели нельзя один разочек все забыть?

— Нет, Жоан.

— Но мне не надо ничего. Просто посплю рядом. Или вон на тахту меня пусти.

— Так не пойдет. К тому же мне еще надо уйти. В клинику.

— Не страшно. Я тебя подожду. Мне не впервой.

Он не ответил. Только удивлялся про себя собственному каменному спокойствию. Волнение, пыл, все то, что еще недавно одолевало его на улице, теперь как рукой сняло.

— И вовсе не надо тебе ни в какую клинику, — сказала Жоан.

Он все еще безмолвствовал. Одно он понимал ясно: если сейчас переспит с ней, все, он пропал. Это все равно как вексель подписать, не имея за душой никакого покрытия. Ее тогда уже не отвадишь, будет приходить снова и снова, внедряясь в пробитую брешь и расширяя ее все больше и всякий раз добиваясь чего-то еще, сама же не поступаясь ничем, пока он, жалкая жертва собственных страстей, полностью не окажется у нее в руках, безвольный, съеденный ею с потрохами, и тогда она, вдоволь наигравшись, скучливо его отбросит. Она не к этому стремится, у нее и в мыслях такого нет, но в конечном счете именно так все и будет. Казалось бы, ну что стоит разрешить себе простую мысль: подумаешь, еще одна ночь, велика важность, — но с каждым разом ты будешь терять толику способности к сопротивлению, запродавая в себе очередную частичку самого святого на свете. Прегрешение против духа, так называет это католический катехизис, да еще с опасливым, туманным и, по сути, противоречащим всем догматам учения присловьем, что прегрешения эти невозможно искупить ни в этой, ни в иной, загробной жизни.