Три товарища и другие романы

— Больше не приходи, — сказал он. — И не тревожься понапрасну. Ты не пропадешь.

— Нет. Спокойной ночи, Равич.

— Спокойной ночи, Жоан.

Он пошел к выключателю и зажег свет. «Должен быть таким». Его слегка передернуло. Из грязи и золота, вот из чего они сотворены. Из лжи и трепета. Из хитрых уловок и бесстыдства правды. Он сел к окну. Снизу все еще доносился плач, тихий, заунывный, жалобный. Женщина, изменявшая мужу, теперь безутешно оплакивает его кончину. А может, просто соблюдает установления веры. Равич даже удивился: несчастнее, чем прежде, он себя не чувствовал.

23

— Да, Равич, я вернулась, — сказала Кэте Хэгстрем.

Она сидела у себя в номере в отеле «Ланкастер». Тоненькая, еще больше похудевшая. Изящные длинные руки слегка одрябли, словно из упругих и гладких мышц каким-то специальным инструментом высасывали плоть. Черты лица и контуры прежде столь ладной фигуры заострились, а кожа была словно шелк — казалось, вот-вот порвется.

— Я-то думал, вы во Флоренции, или в Каннах, или уже в Америке, — пробормотал Равич.

— Только во Флоренции сидела, все время. Во Фьезоле. Сколько хватило сил. Помните, как я вас уговаривала со мной поехать? Обещала книги, камин по вечерам, покой? Книг было сколько угодно, и камин горел исправно — но покой? Равич, даже в городе Франциска Ассизского шум стоит неимоверный. И никакого покоя — как и повсюду в стране. Там, где он проповедовал любовь цветам и птицам, теперь маршируют колонны горлопанов в мундирах, которые вконец одурели от мании величия, собственного пустозвонства и ненависти непонятно к кому.

— Но ведь оно всегда так было, Кэте.

— Так, да не так. Еще пару лет назад мой управляющий был вполне мирным и любезным человеком, расхаживал в вельветовых брюках и соломенных тапочках на босу ногу. Теперь это вояка в начищенных сапогах и черной рубашке, да еще и позолоченные кинжалы отовсюду торчат, — и он теперь читает мне целые доклады: Средиземное море непременно будет итальянским, Англия будет уничтожена, а Ницца, Корсика и Савойя снова отойдут Италии. Равич, эта гостеприимная нация, которая уже целую вечность ни одной войны не выигрывала, теперь, когда им позволили кого-то победить в Абиссинии и Испании, просто сошла с ума. Мои друзья, еще три года назад вполне разумные люди, теперь всерьез меня уверяют, что одолеют Англию за три месяца. Страна бурлит. Да что же это творится на свете? Я из Вены от бесноватых коричневорубашечников сбежала — теперь из Италии, где от черных рубашек проходу нет, еще где-нибудь зеленые объявятся, в Америке наверняка серебряные — мир что, на рубашках помешался?

— Похоже. Но скоро все это переменится. На всех будет один цвет — красный.

— Красный?

— Да, красный — алый цвет крови.

Кэте Хэгстрем глянула вниз, во двор. Теплый предзакатный свет сочился на брусчатку сквозь зелень каштанов.

— Все равно не верится, — сказала она. — Две войны за двадцать лет — не многовато ли? Мы еще от предыдущей толком не оправились.

— Это победители. Но не побежденные. Победы расслабляют.

— Да, может быть. — Теперь она глянула на него. — Похоже, времени немного осталось?

— Боюсь, не слишком.

— Как вы считаете: на мой век хватит?

— А почему нет? — Равич вскинул голову. Она встретила его взгляд. — Вы у Фиолы были? — спросил он.

— Да, пару раз. Он один из немногих, кто не заразился этой черной чумой.

Равич молчал. Он ждал продолжения.

Кэте взяла со стола нитку жемчуга и небрежно пропустила сквозь пальцы. В ее изящных, фарфоровых руках дорогие бусы казались четками.

— Я иной раз сама себе кажусь Вечным Жидом, — проговорила она. — Вечно в поисках покоя. Только, боюсь, время выбрала неудачное. Покоя нет нигде. Разве что здесь чуть-чуть, и то остатки.

Равич смотрел на жемчужины. Серые, бесформенные моллюски вырастили их в себе, потому что некое инородное тело, песчинка какая-нибудь, проникло в створки их раковин. Случайная помеха, раздражение клеток породило вот эту дивную, мягко мерцающую красоту. Не худо бы запомнить, подумалось ему.

— Вы же вроде в Америку хотели уехать, Кэте, — сказал он. — Сейчас всякому, кто может покинуть Европу, стоит это сделать. Других выходов уже не видно.

— Вы хотите меня отослать? С глаз долой?

— Да нет же. Но разве сами вы в последний раз не говорили, что хотите уладить здесь все дела и уехать в Америку?

— Говорила. Хотела. Но теперь больше не хочу. Пока нет. Хочу еще побыть здесь.

— В Париже летом жара и вообще противно.

Она отложила бусы обратно.

— Если только это не твое последнее лето.

— Последнее?

— Да. Последнее. Перед отъездом.

Равич промолчал. Что ей известно? Что сказал ей Фиола?

— Как поживает «Шехерезада»? — спросила Кэте.

— Давно там не был. Морозов говорит, каждый вечер битком. Как и в любом другом ночном клубе.

— Даже сейчас, летом?

— Да, летом, когда обычно все заведения вообще закрывались. Вас это удивляет?

— Нет. Каждый спешит ухватить свое, пока все не рухнуло окончательно.

— Именно, — согласился Равич.

— Сходите как-нибудь со мной туда?

— Конечно, Кэте. Как только пожелаете. Я думал, вам там надоело.